Когда я повернулся, чтобы передать кропило тому, кто стоял за мной, то несказанно удивился: это был Бальзамировщик. Волосы у него были слегка всклокочены, и, хотя выражение лица было печальным, глаза сияли. Его приятель тоже оказался поблизости — галстук у него съехал набок, и остальные детали одежды тоже были не в лучшем состоянии. Когда пришла его очередь окропить гроб, он особенно отличился: сначала изящно преклонил колени, потом долго окунал кропило в чашу со святой водой, после чего, крестообразно взмахнув им, окропил не только гроб, но и некоторых своих соседей и наконец, снова преклонив колени, положил обе руки на гробовой покров и долго оставался в этом положении.

В этот момент певица запела в последний раз, великолепно исполнив «Добрый Иисус» из «Реквиема» Форе — простым и чистым голосом без вибрато, который почти заставил забыть о том, что для исполнения этой партии требуется мальчишеский дискант.

После церемонии, обняв Натали Моравски и трех ее детей, мы с Эглантиной вышли на улицу и столкнулись с Квентином Пхам-Ваном. Не хотим ли мы поехать на кладбище в его машине — она совсем недалеко отсюда? Мы не отказались.

Мсье Леонар уже ждал нас в «мерседесе». Не знаю, что нашло на Эглантину, — мне показалось, что она слегка рассержена на него. Разговор, волею обстоятельств, зашел о красоте похоронных обрядов. Разумеется, Бальзамировщик говорил об этом не умолкая — до тех пор, пока Квентин, хотя и был «добрым католиком», притворился, будто не знает точно, что включает в себя соборование. Бальзамировщик объяснил, что оно включает в себя предсмертную исповедь, при необходимости дополненную причащением.

— Ничего подобного! — безапелляционно заявила Эглантина. — По той простой причине, что многие умирающие уже не способны говорить. На самом деле это помазание оливковым маслом, которое священник наносит большим пальцем…

— На лоб, — закончил мсье Леонар, слегка раздраженный.

— Не обязательно.

— А вы когда-нибудь это видели? — спросил Бальзамировщик скептическим тоном.

— Я не видела, но я читала Флобера — он, как вы знаете, великолепно описал помазание, которое свершалось над умирающей мадам Бовари.

И, к величайшему удивлению остальных (по крайней мере, к моему), она принялась цитировать по памяти:

«…умастил ей сперва глаза, еще недавно столь жадные до всяческого земного великолепия; затем — ноздри, с упоением вдыхавшие теплый ветер и ароматы любви; затем — уста, откуда исходила ложь, вопли оскорбленной гордости и сладострастные стоны; затем — руки, получавшие наслаждение от нежных прикосновений, и, наконец, подошвы ног, которые так быстро бежали, когда она жаждала утолить свои желания, и которые никогда уже больше не пройдут по земле». [108]

(Как она объяснила мне позже, преподаватель французского, которого она очень любила, заставлял их в девятом классе учить наизусть целые страницы из Флобера.)

— Как красиво! — воскликнул Квентин, повернувшись к ней с широкой улыбкой.

— Во всяком случае, — добавила Эглантина, — одна из этих сцен стоила Флоберу судебного процесса. Прокурор Пинар…

Бальзамировщик с трудом подавлял раздражение. К счастью, мы приехали. Когда я снова перебираю в памяти тогдашние события, то мне кажется несомненным, что он начал недолюбливать Эглантину именно с того момента. Возможно, только потому, что из-за нее он потерял лицо в присутствии Квентина.

На кладбище неприятности продолжались. Могила находилась в той его части, которую не защищали высокие кипарисы, окаймлявшие главную аллею, рядом с очень красивым надгробием с колоннами, имитировавшим надгробие Наполеона в Доме инвалидов. Вначале я подумал, что одновременно происходят еще одни похороны, поскольку у ворот стояли два автомобиля, загораживая проезд похоронному фургончику Моравски; пришлось отправляться на поиски кого-нибудь из водителей. И в самом деле, чуть дальше слева собралась группа людей, которую было не слишком хорошо видно с того места, где стояли мы. Священник, ранее отслуживший мессу в соборе, отец Менге, только успел заговорить торжественно-мрачным тоном о «нашем брате Жане» и его «последнем пристанище», как со стороны другой могилы раздался громкий мужской голос:

— Бонне! БОННЕ! Где этот мудак?

— …он, живший среди книг… — невозмутимо продолжал Божий служитель.

— А покойник где? Вы что, все заснули? — продолжал в свою очередь тот же голос.

— …вскоре окажется в бесконечной библиотеке Небес…

— Да у вас задница вместо головы, ей-богу!

— …которая на самом деле состоит всего лишь из одной Книги — книги бесконечной мудрости…

— Живее, черт вас подери!

— …книги о добре и зле, обо всем, что существует на Земле и на Небе…

— Живее, мотор!

— …и где записаны наши судьбы. Аминь.

Казалось, с речами покончено, — но нет. Я увидел Бальзамировщика, которого надгробная речь отца Менге явно вывела из себя, — он говорил что-то на ухо незнакомцу, который только что приблизился к могиле и в свою очередь взял слово под изнурительным полуденным солнцем. По-прежнему перебиваемый криками, доносившимися со стороны съемочной группы, он также воздал честь неизменной преданности библиотекаря благородным деяниям, в особенности «битве разума и вселенского братства против фанатизма», и, хотя он не стал уточнять, о чем шла речь, в этих словах достаточно проявлялась идея Великого Блеска Франции. Наконец оратор скрестил на груди руки, поклонился могиле и замолчал.