На небольшом столике лежали десятки роз. Каждому из присутствующих нужно было взять по одной и бросить ее на гроб в знак прощания. Когда я бросил свою, думая о том, что без этого замечательного Моравски жизнь в Оксерре явно была бы гораздо менее интересной, я почувствовал, как Эглантина тянет меня за рукав. Она торопилась и хотела уехать тотчас же. Я заметил, что Бальзамировщик провожает нас глазами, и сделал легкий жест, изображающий замешательство.

По дороге к выходу я рассмотрел сборище, со стороны которого доносились крики и проклятия. Это действительно оказалась съемочная группа с огромной камерой, рельсами, микрофоном, прожекторами (несмотря на солнце), отражателями и гримершей, пудрившей полуголую молодую женщину. Оператор оказался низеньким человечком со светлыми волосами, торчащими из-под бейсболки, а режиссер (от которого было больше всего шума) — представительным человеком в красной рубашке навыпуск, с зачесанными назад седеющими волосами, на которых, как в гангстерских фильмах, сидела черная шапочка.

— Мотор, мать вашу! МОТОР! — взревел он, но его, кажется, никто не услышал.

Я еще успел заметить наполовину высунувшегося из могилы актера, изображавшего покойника, в черном рединготе и с мучнисто-белым напудренным лицом.

Когда мы вернулись на улицу Тома Жирардена, я еще издалека догадался о причине небольшого скопления людей перед нашим домом. В «Йоннском республиканце», который я прочел почти весь, поскольку автобуса пришлось ждать больше двадцати минут, а Эглантина не раскрывала рта, оказалась статья с новыми сведениями об исчезнувших близнецах. Наконец-то разыскали их отца, который, как быстро выяснилось, оказался ни при чем, но был страшно разгневан, что не удалось предупредить похищение, успех которого он незамедлительно объяснил безалаберностью своей супруги. Письмо, которое раньше пришло в полицию, оказалось фальшивкой — ряд графологических тестов без труда это установили. Расследование опять зашло в тупик.

На самом деле, как выяснилось, Эглантине вовсе не надо было спешить — сегодня она не работала. Она настояла, чтобы мы вернулись домой своим ходом только из-за того, что не могла больше выносить присутствия тех, кого назвала инфернальной парочкой. Она наконец призналась в этом между грушами и сыром, которыми мы перекусили — довольно скромно, если не сказать символически: было так жарко! Она не понимала той «прискорбной снисходительности», которую я проявлял по отношению к ним.

— Думаешь, я не видела, чем они занимались во время мессы! Вот скоты!

Я пожал плечами. Что я мог сделать? Ситуацию не спасло и мое предложение, сделанное, чтобы разрядить атмосферу, — совершить велосипедную прогулку вдоль берега Йонны. Эглантина ответила, что это невозможно, так как она должна идти с матерью за покупками. На этот раз уже я почувствовал раздражение. Должно быть, я наговорил лишнего. Если быть точным, я произнес слово «лахудра», обозначив им свою тещу (если можно так сказать, поскольку мы с Эглантиной не были женаты), а также пару названий из животного мира. Последовал довольно эмоциональный спор на классическую тему «родителей жениха и невесты», в ходе которого мне пришлось напомнить, что я таскался с визитами к ее родителям «в сто раз чаще, чем к своим собственным!».

— Неудивительно, если учесть, что твои живут на Мадагаскаре! — язвительно сказала Эглантина и ушла, как ни странно, даже не хлопнув дверью.

По этой причине я подумал, что она не слишком рассердилась. Но я ошибся: вечером она не пришла. Я остался дома и взялся за работу: нужно было привести в порядок сведения о могильщике с кладбища Сен-Аматр. Хотя работал я, надо признать, довольно вяло — точно так же, как ел, дремал, смотрел телевизор и в конце концов заснул, так и не дождавшись возвращения Эглантины. Именно тогда случилось кое-что странное. Резко разбуженный довольно сильным шумом, который, как мне показалось, доносился со двора — но, может быть, это был просто один из тех звуков, которые порождаются сном или же усиливаются им, — я подошел к окну. Ночь была безлунной, и мне понадобилось довольно много времени, чтобы глаза привыкли к темноте. И вдруг… Я не различал очертаний и красок, но явственно уловил какое-то движение, а потом почувствовал резкий выброс адреналина в крови: кто-то почти бесшумно пытался проникнуть в мою квартиру через окно кабинета! Я услышал легкий стук, за которым снова последовала тишина. Тут же я ощутил, как волосы у меня на голове поднимаются дыбом, тело отказывается повиноваться, а сердце колотится, как язык набатного колокола. Я почти окаменел. Затем, после бесконечно долгих минут, я на ощупь нашел и сжал горлышко бутылки (к счастью, стеклянной, а не пластиковой), стоявшей на ночном столике и наполовину полной воды.

Тишина (разве что не в моей грудной клетке). Дверь спальни, которая выходила в коридор рядом с дверью кабинета, была закрыта, но не на ключ (никакого ключа вообще не было), и я не мог помешать непрошеному гостю войти. В ушах у меня шумело. Я осторожно сел на кровать и принялся ждать. По-прежнему никакого шума — только отдаленный собачий лай со стороны Сен-Жермен. Прошла целая вечность, прежде чем я поднялся, тихо открыл дверь, пересек коридор, вошел в кабинет и, все еще сжимая бутылку в руке, включил свет. Мебель, бумаги, книги, прочие предметы, открытое окно, казалось, навсегда запечатлеются в моей памяти. Но никого здесь не было, и никаких странностей в обстановке я не замечал. Ничего, абсолютно ничего. Правда, перейдя в кухню, я обнаружил, что дверца холодильника приоткрыта — но, может быть, я сам неплотно ее закрыл. А что внутри? Йогурты, масло, молочные пакеты, куриные и утиные яйца (последние — прихоть Эглантины) — все как обычно. Кажется, я схожу с ума: кому пришло бы в голову лезть среди ночи в чужое окно только затем, чтобы стащить из холодильника яйцо или редиску?

Я снова лег, оставив свет включенным, сам не зная зачем. Я попытался читать газету, перечитал шесть раз одну и ту же фразу, но так и не понял ее смысла. Наконец меня сморил тяжелый сон, и я погрузился в него, полностью измученный.

Проснулся я поздно. Едва поднявшись, я тут же подошел к окну кабинета и выглянул наружу, чтобы попытаться понять, что произошло ночью. Мой взгляд остановился на наружной стене, которая соединяла центральное крыло дома с моим. До этого я о ней даже не вспомнил — она была в четыре метра высотой и такая узкая, что даже кошка едва бы прошла по ней (и однако, без всякого сомнения, именно этим путем Клемансо некогда проник в жилище мсье Леонара), но сейчас я подумал, что человек достаточно легкий и не боящийся высоты мог бы преодолеть это расстояние, уцепившись за край стены и передвигаясь с помощью рук. И тут мне пришла мысль о том, что вчерашний визит мог быть не первым: я вспомнил, как однажды, когда мы с Эглантиной занимались любовью, у меня возникло подозрение, что за нами кто-то наблюдает. И пока я смотрел на закрытое сейчас окно ванной комнаты мсье Леонара, в моей душе возникло ужасное подозрение, что именно оттуда кто-то неизвестный добирался до моих окон, чтобы развлекаться за наш счет.

Эглантина дала о себе знать лишь на следующий день. Ее сообщение на автоответчике говорило о том, что нам в очередной раз нужно «на время расстаться», а также о новой порции хлопот, которые Прюн доставила семейству: одна из ее подружек по стажировке, до которой дозвонились родители, «думала, что Прюн все еще в Ливерпуле», но вот уже неделю, как ноги ее не было в колледже. Чета Дюперрон уже собиралась отправиться в Англию и лично заняться поисками беглянки. Это навело меня на мысль позвонить Филиберу. Он ничего не знал и знать не хотел. К тому же он был полностью захвачен главным событием последних дней, которое требовало от него «кровавого» репортажа: в Оксерре начались съемки фильма «Нем, как могила» режиссера Жан-Пьера Моки. [109]