Было заметно, что ей очень не хочется этого делать. Как большинство детей преподавателей, особенно «поколения 68-го», [16] она отнюдь не испытывала особого благоговения перед стражами порядка. Поэтому очень рассчитывала, что я пойду вместе с ней (она сопроводила свою просьбу беглым поцелуем в ухо), поскольку помнила, что я знаком с комиссаром. Это было верно: его звали комиссар Клюзо — имя как будто специально для полицейского романа! После мадам Симон, кондитерши, он был одной из первых моих жертв, отысканных в картотеке банковских вкладчиков. Я случайно познакомился с ним на банкете в префектуре. Он был не дурак выпить — что, в общем, соответствовало обстоятельствам, но было не совсем обычно для сотрудников Министерства внутренних дел.

Я пообещал Эглантине пойти вместе с ней — главным образом для того, чтобы ее успокоить. Она никак не могла уснуть. Несколько моих ненавязчивых эротических поползновений, с целью хоть немного отвлечь ее, остались безответными. Я задремал. Было около трех ночи, когда меня разбудил какой-то шум в кухне — должно быть, она пошла выпить воды. Я не шелохнулся, когда она вернулась и снова улеглась. Но она не переставая вертелась с боку на бок, вздыхала и порой даже всхлипывала. Я не выдержал и все же прошептал: «Не переживай, она найдется». «Дело не в этом, — ответила Эглантина. — У меня зуб болит». Я осторожно встал и принес ей стакан воды и таблетку гуронсана (рекомендованного доктором Азулеем). «Я уже выпила две таблетки аспирина», — запротестовала она. «Попробуй вот это, и почувствуешь разницу». Она выпила таблетку. Я дождался, пока она уснет, встал и подошел к окну. Воздух был жарким и удушливым, луна стояла в первой четверти, и ее едва можно было различить. Справа в небо вонзался тонкий шпиль собора Святого Иоанна, возвышаясь над окрестными крышами. Внезапно я почувствовал какую-то странность в окружающем пейзаже и только через некоторое время понял, в чем дело: в одном из окон Бальзамировщика горел свет и оно было широко распахнуто. Обычно такого не бывало. Я различил черные силуэты и дрожащие тени: несомненно, это была комната с чучелами животных. И вдруг до меня донеслись голоса: двое спорили на повышенных тонах, и один был сильно раздражен. «Не смей этого делать!» — закричал он, и сразу вслед за этим свет погас. Через несколько секунд окно захлопнулось.

— Я-то думал, он живет один, — вполголоса произнес я, снова ложась рядом с Эглантиной, которую разбудил шум.

— Кто?

— Любитель кошек.

Она не поняла, о ком речь, а впрочем, ей было не до того: зуб не давал ей покоя, и она спросила, есть ли где-нибудь поблизости дантист, принимающий круглосуточно.

— Здесь, у нас? Да ты шутишь!

Пришлось пообещать, что завтра по пути в комиссариат мы зайдем к доктору Азулею. После этого Эглантина снова попыталась заснуть. Она еще немного постонала, отвернувшись от меня и уткнувшись лицом в подушку. Пару минут спустя я услышал, как резко хлопнула дверь дома напротив, а потом погрузился в зыбучие пески сна.

Я ждал Эглантину, сидя за рулем ее машины, поскольку перед домом Азулея стоянка была запрещена. Мне едва хватило времени, чтобы прочитать первую страницу «Йоннского республиканца» (на что обычно хватало всего нескольких минут, если не секунд), как она появилась снова с листком бумаги в руке:

— Его нет. Я звонила, потом стучала, потому что по идее он должен был быть на месте — по понедельникам он принимает с девяти утра. Никакого ответа. Потом сосед мне сказал, что у него не было приема последние три дня. Он дал мне адрес другого дантиста, на улице Мишле.

Ничего не оставалось делать, как отправиться туда. Это оказалось совсем рядом, в доме 24. Эглантина вышла через три четверти часа, немного заторможенная (мсье Кусто не пожалел заморозки). Так что, когда мы оказались в полицейском управлении и почти сразу же были допущены в кабинет комиссара Клюзо, говорить пришлось мне. Если не считать дружеской улыбки в знак того, что он меня вспомнил, и приветливого «дорогой мсье Ренье» — что, впрочем, он произнес довольно небрежно, — мой собеседник слушал меня настолько рассеянно, что я невольно спрашивал себя, не задремал ли он.

Однако это было обманчивое впечатление: послушав в течение трех-четырех минут мой путаный рассказ, в котором я пытался восстановить хронику событий, начиная с неожиданно оборвавшегося пикника и заканчивая требованием выкупа, комиссар внезапно прервал меня, протянув ко мне руку поверх стола:

— Фото?

Я обернулся к Эглантине, и она посмотрела на меня тем же взглядом, что и я на нее, — растерянным и раздраженным одновременно. Мы оба забыли о той вещи, которая имеет первостепенное значение в подобных обстоятельствах: четком и наиболее соответствующем реальности изображении пропавшего человека.

Спустя несколько секунд я с трудом выдавил пару фраз, чтобы извиниться за нашу рассеянность, и, обратившись к Эглантине, сказал, что нам нужно вернуться к ее родителям за фотографией.

— Я поеду с вами, — сказал комиссар, резко поднимаясь. — Нужно будет записать ваши показания. Жозеф! — закричал он, обращаясь к рыжему малому, который дремал за конторкой. — Соедините меня с судьей Дессейном!

В машине, пожевывая «Тоскану», кончик которой ему все никак не удавалось зажечь, Клюзо спросил, как там моя работа. Я подумал, что он хочет прочитать репортаж, который я о нем написал. Оказалось, нет — он просто хотел порекомендовать мне других подходящих кандидатов для интервью. «Но только не какая-нибудь городская знаменитость — ни в коем разе! Лучше всего кто-нибудь, кто хорошо знает город, всю его подноготную, так сказать!»

Он хохотнул и после некоторого молчания, нарушаемого лишь попыхиванием его сигары, уверенно заявил:

— Лазур, смотритель кладбища Сен-Аматр.

У дома родителей Эглантины мы вышли, но сама она, извинившись, сказала, что ей пора на работу: она и так уже опаздывает.

— Чем она занимается, ваша подружка? — спросил Клюзо, когда мы переходили улицу Пюи-де-Дам.

— Работает в мэрии, в отделе культуры.

— Она симпатичная.

Одурманенная анестезией, Эглантина почти не раскрывала рта. Так что, надо полагать, Клюзо ограничился чисто внешним впечатлением о ней.