Шрифт:
— Ты еще не видел самого главного! — воскликнул он, нажимая какую-то клавишу.
Картинка на экране изменилась. Это была другая газетная полоса, уже полностью сверстанная. Над тремя колонками текста красовались фотография краснолицего человека и крупный заголовок:
ГИАЦИНТ ГАЛЮШ — ПОБЕДИТЕЛЬ
ЕЖЕГОДНОГО КОНКУРСА В МЕЗИЛЛЕ
ПО ПЛЕВКАМ ВИШНЕВЫМИ КОСТОЧКАМИ!
Филибер подождал несколько секунд, пока я пробегу статью, а потом расхохотался своим особенным смехом — громким, откровенным, радостным и заразительным, в котором, однако, было нечто — как бы это сказать? — принужденное, что мешало до конца поверить в его искренность. Я всегда замечал легкую фальшь этого веселья, за которым скрывалось что-то невысказанное.
Я немного сдержаннее посмеялся в ответ, потом протянул ему фото Прюн:
— Это сестра Эглантины. Она, кажется, победила в ежегодном конкурсе загадочных исчезновений.
Я заметил, как загорелись его глаза, впившиеся в фотографию. Небольшие усики задрожали. Черные вьющиеся волосы, более густые у висков, чем на затылке (где, по совести сказать, они были изрядно поредевшими), казалось, даже приподнялись, образуя ореол. Словом, это было воплощенное Вожделение!
— О, я тебе сделаю такую статью, что пальчики оближешь! — мечтательно пробормотал он.
Потом положил фотографию в ящик стола, словно журнал из серии «Держать только обеими руками!».
Услышав про «пальчики оближешь», я вспомнил, что давно ничего не ел. Филибер меня ободрил:
— О, мы сейчас пойдем в… — Он не закончил, но вид у него был многообещающий. Он всегда приводил меня в какие-то необыкновенные, порой даже слегка подозрительные места. — Но перед этим я тебе кое-что покажу, — добавил он.
Глаза у него снова заговорщически заблестели, когда он осторожно вынул из другого ящика DVD и вставил его в компьютер. Тут же экран расцветился яркими красками — на нем появилась живописная улочка с красивыми фасадами, какие бывают в старинных испанских городках. Прохожие были смуглыми, мужчины порой щеголяли обнаженными торсами, женщины носили шорты. Кто-то сказал: «Caya te!». На одной из стен я прочитал огромные красные буквы: «Рог encima de todo: revolution!». [18]
18
Революция — превыше всего! (исп.)
Очевидно, дело происходило на Кубе. Но вот камера, которая до того перемещалась туда-сюда, остановилась на двух проходящих мимо девушках и с этого момента непрерывно следовала за ними. Потом, без всякого перехода, одна из них появилась на экране крупным планом, улыбаясь роскошной белозубой улыбкой корреспонденту, который о чем-то спрашивал ее по-испански.
— Это ты с ней говоришь? — спросил я у Филибера.
— Si, senor! Я две недели назад был в Гаване.
— Теперь понятно, откуда взялась та классная сигара, которой ты меня угостил позавчера!
Следующий кадр не оставлял никакого сомнения в том, какого рода был интерес автора к персонажам. В ванной комнате с обшарпанными стенами одна из девушек раздевалась, а другая, снятая вблизи, намыливалась, стоя в ванне. Она посмотрела в камеру и изобразила губами поцелуй. Освещенные случайно упавшим на них лучом солнца, ее груди заняли чуть ли не все пространство кадра — немного тяжеловатые, пересеченные мыльными полосками, — и она сжимала и поглаживала их ласкающими движениями, все более откровенными. Затем камера спустилась чуть ниже, и в то же время за кадром послышался смех другой девушки. Одна рука купальщицы скользнула к поросли на лобке, закрывая ее инстинктивным стыдливым движением… Но нет: вскоре ее пальцы слегка зашевелились, потом раздвинулись и вновь сомкнулись, все сильнее массируя промежность, а затем два из них полностью скрылись внутри, но тут камера ушла в сторону, предоставив догадываться о дальнейшем по произносимым шепотом бесчисленным: «Те gusta?» [19] — скорее провокационным, чем неуверенным.
19
Тебе нравится? (исп.)
Вдруг — резкая смена кадра. Яркий дневной свет. Улица Де-Ла-Гавана. Из широко раскрытой входной двери дома доносится праздничный шум: звуки пианино, удары в барабан, пение, хлопанье в ладоши. На лестнице перед домом — дети в воскресных нарядах. Камера приближается, крупным планом показывает восхищенную детвору и — новый сюрприз! — въезжает в дом. В просторной комнате человек сорок собравшихся совершают, судя по всему, какой-то религиозный обряд: недалеко от входа стоит алтарь, на нем — статуэтка в белых одеждах, увешанная разноцветными бусами, в окружении свечей и долларовых купюр.
— Это сантерия, — объяснил Филибер, — афрокубинский культ.
Камера тем временем двигалась дальше. Кое-кто из собравшихся смотрел в объектив с некоторым удивлением, но большинство вело себя как ни в чем не бывало, продолжая петь и хлопать в ладоши. Я смотрел во все глаза, невольно завороженный нахальством Филибера, для чьего журналистского любопытства не существовало ничего интимного и ничего святого. Однако среди всех этих оживленных лиц и праздничных нарядов его камера довольно быстро нашла нужный объект. В кадре появилось изображение очаровательной мордашки какой-то восемнадцатилетней на вид местной красотки, стоявшей между двумя седеющими мужчинами, колотившими в барабаны.
Еще какое-то время камера следила за праздничным действом, потом снова появилась та же хорошенькая мордашка. Она принадлежала юной мулатке с черными глазами, очень похожей на ту, которую я видел вчера вечером в кафе на площади Лепер. Судя по тому, что на сей раз ее черные кудри разметались по подушке, а грудь была обнажена, действие происходило в спальне, и между этим и предыдущим кадром прошло какое-то время. Саркастически ухмыльнувшись, я спросил Филибера, сколько именно времени ушло на «смену кадра».