– Так вы… – Я зажала виски, потрясла головой – невозможно, невероятно, так не бывает! – Вы киллер? Следователь-киллер? Это вы их убили?

– Убили их вы. У меня есть доказательства. – Он потряс папкой. – Я – следователь. Я расследовал дело и нашел убийцу. И пришел, чтобы убийцу арестовать.

– Я не…

– Кто вам посоветовал мою кандидатуру?

– Я… никто…

– Ладно. – Он опять улыбнулся своей нехорошей, страшной улыбкой. – Выясню сам. Жаль, конечно, что вы со мной так неоткровенны, но мне еще больше жаль, что не откровенен был с вами тот, кто меня посоветовал. Он не сказал вам главного – я не оставляю свидетелей, а заказчик – тот же свидетель. Меня, в общем, и употребляют не совсем так, как вам рассказали. Видите ли, тот, кто рекомендует кому-либо меня как киллера, главным образом имеет в виду избавиться от того, кому рекомендует – все на заказчике замыкается: он – главная цель, он, заказчик, становится подозреваемым, он погибает при аресте.

– Я не нанимала киллера… я не нанимала…

– Дело закрыто. Ваша вина доказана. Остался последний пункт. – Родомский подошел к окну, отдернул занавеску. Соня вскочила и вжалась в стену, но он ее не заметил. – Другого выхода у вас все равно нет, так что советую самой. Ну! Распахните окошко!

Я отползла по кровати к стене, в ужасе наблюдая за ним.

– Давайте не будем терять времени и создавать друг другу ненужных проблем.

Он подошел ко мне, я схватила подушку и загородилась ею, как щитом – ненадежный щит.

– Ну ладно!

Родомский вернулся к окну, намотал на руку конец занавески, потянул на себя щеколду: верхнюю – щелчок, как осечка, нижнюю – выстрел. Распахнул раму.

Я головой зарылась в подушку. Не взрывчатка, не яд, и смерть от удушья мне не грозит, вот оно как, оказывается.

Он подскочил ко мне, схватился за подушку – подушку я не отдавала, боролась, боролась до последнего. Это похоже было на какую-то дурацкую детскую игру, в которую я никогда в жизни не играла. Я боролась, боролась, играла – играла. Наконец он победил, подушка оказалась у него в руках. Перехватил меня вдоль туловища – я боролась, билась и боролась, и поборола, смогла вырваться. Вскочила на стол, со стола на подоконник – он надвигался. Распахнутое окно, снежный ветер, черная ночь. Враг надвигался, мой враг надвигался. Он сейчас надвинется окончательно… Открытое окно, распахнутое окно – там спасение от этих рук, от этих глаз. Я посмотрела на Соню – она мне так ласково улыбнулась, как не улыбалась еще никогда, – вздохнула и прыгнула вниз.

Было так холодно, что даже цветы замерзли. Может, поэтому похороны вышли такими чопорными и отстраненными – никто не плакал, не причитал, никто не бросался с душераздирающими криками на гроб – нарядный, белый, в оборках гроб Софьи Королевой. Цветы замерзли, замерзнут и слезы, и голосовые связки на холоде надорвутся. Не надо плакать, не надо кричать, не надо, не надо, и пусть так детей не хоронят, и пусть так не провожают в последний путь юных поэтов-самоубийц – холодно.

Многочисленная толпа провожающих торжественной поступью, в такт похоронному маршу, не сбиваясь с ритма, медленно и чинно двигалась по кладбищенской дороге. Впереди – самые близкие люди: мать, отец, сестра, бабушка. Приличная скорбь на лицах – и только. Ледяной ветер выстуживает душу, адский, нездешний какой-то холод замораживает сердца. Холодно, холодно.

Вот дошли до разрытой, приготовленной заблаговременно могилы, колючей, нежилой, равнодушной к своему новоселу. На землю спустили гроб. Оркестр заиграл, равнодушно и холодно, ре-минорный концерт Баха (вообще-то скрипичный). Это был спецзаказ – посильно-посмертный подарок Артемия Польского. Репортеры придвинулись к могиле, но снимать было нечего, описывать нечего – ни одной детали, чтобы за душу взяла читателя, все пристойно, прилично и холодно. Они с ненавистью смотрели на родственников: мы все потеряли поэта, но ведь вы потеряли ребенка, с недоумением переводили взгляд на Польского: бездушный сукин сын, это ведь ты открыл для нас Софью. Ну, давайте, давайте, хоть кто-нибудь!

Первой не выдержала мать. Когда пришла пора в последний раз проститься, не выдержала. Поцеловала свою мертвую холодную дочь, оглядела толпу безумным взглядом и зарыдала, в голос завыла, совсем неприлично, надрывно, ужасно. За ней и отец не выдержал – обнял свою рыдающую жену, и они забились вместе.

– Екатерина Васильевна! Роман Кириллович! Не надо, не здесь! Они же снимают! – Артемий Польский стал поднимать их со снега. – Уберите камеры! – заорал в исступлении на журналистов. – Пойдемте, не надо, потом, потом.

Ему удалось их поднять и почти успокоить, но тут совершенно вышла из-под контроля Вероника.

– Опоздали! – выкрикнула она в толпу. – Всего на полчаса опоздали! – Вероника огляделась, недоуменно, растерянно. Взгляд ее остановился на немолодой уже незнакомой женщине, она подбежала к ней, схватила за руку, крепко сжала – женщина поморщилась от боли, но руку выдергивать не стала, – и принялась объяснять: – По расписанию поезд должен был прибыть в пять, но у последней станции кто-то дернул стоп-кран, и мы задержались на полчаса. В это время все и произошло. Понимаете? В это самое время. Если бы мы приехали домой в половине шестого, как думали, ничего бы не случилось. А мы опоздали. Мы ездили в отпуск. Все было так хорошо. Софья, сестренка, Сонечка, Соня. Мы опоздали на полчаса, всего на полчаса!

Артемий бросился было к ней, но и сам не выдержал, закрыл лицо руками и отбежал к соседней ограде.

Только бабушка, Аграфена Тихоновна, не нарушила приличий. Опираясь на руку молодого человека, она чинно и торжественно прошествовала к гробу, склонилась над мертвым телом внучки, поцеловала в лоб и так же степенно отошла.

– Мы опоздали! – истерически вскрикивала Вероника.

– Доченька наша! Что же такое с тобой случилось? – рыдала Екатерина Васильевна.

– Катенька, как же мы теперь? – всхлипывал Роман Кириллович и все крепче и крепче прижимался к жене.