На поле фермер начал комбайном убирать ячмень. Огромная машина ехала почти вплотную к границе Отсемонда, где рос грецкий орех. Оттуда была видна терраса, ворох пледов и загоравшие люди. Заметил ли их фермер? Вспомнит ли? Десять лет — это долгий срок, если нет особых причин что-то запоминать. А вот у Эдама была масса особых причин, чтобы все забыть.

Кажется, на следующей неделе или через неделю приехали Шива и Вивьен. Нет, это было в день святого Свитина, пятнадцатого июля. На святого Свитина дождь — еще сорок дней дождь… Руфус сказал, что обычно пятнадцатого июля льет дождь, но в тот день дождь не шел, его ничто не предвещало, на небе не было ни единой тучи, ни перистых облаков, которые до этого целых два дня виднелись на горизонте. Раз на святого Свитина ясно, дождя не будет сорок дней. И ведь не было. Еще шесть недель стояла ясная погода, Англия превратилась в Средиземноморье, Суффолк — в тропики, непрерывно светило солнце, а на сорок первый день разразилась гроза с ливнем и ветром, и лето исчезло навсегда…

Зоси надела на себя наволочку. Из одежды у нее имелось только то, что было на ней, а также серый свитер и кожаный ремень с заклепками, поэтому когда девушка постирала шорты и майку, ей понадобилось во что-то переодеться. На белой льняной наволочке была вышита монограмма тети Лилиан: ЛВС в круге из листьев. Зоси распорола небольшие участки на швах, сделала короткую тунику и подпоясалась ремнем. В этом наряде, очень похожем на платье, она выглядела красавицей. Зоси практически ввела новую моду.

Вот во что она была одета, когда они поехали в Садбери продавать серебро — на этот раз рыбные ножи и вилки, корзинку для конфет из филиграни и два соусника. Руфус сказал, что никто этим пользоваться не будет, что это все бесполезный хлам, который будет лежать в ящике или стоять в буфете, и никто за всю жизнь даже не взглянет на него, а на свету все это потускнеет. И правда, все серебро и медь казалось выцветшим из-за того, что за ним не ухаживали. Эдаму совсем не хотелось продавать серебро, однако он не придумал, как возразить Руфусу. Все это принадлежало ему, было частью Отсемонда, который являлся единым целым, идеальным целым, сочетавшим в себе отдельные части. Но он чувствовал, что не сможет сказать это Руфусу. Они нуждались в деньгах, у них ничего не осталось.

— Если мы не можем купить выпивку, сигарет и ходить по пабам, когда нам хочется, — сказал Руфус, — тогда нет смысла оставаться здесь.

Эдам смотрел на ситуацию иначе, хотя такое времяпрепровождение ему тоже нравилось, оно было как бы необходимым условием получения удовольствия.

Зоси больше не заговаривала о социальном обеспечении. Она все еще спала в Кентавровой комнате, а вот Руфус там почти не ночевал. У него вошло в обыкновение спать на террасе, а Зоси перебиралась в комнату около полуночи или чуть позже. «Юхалазавр» выехал с проселка на дорогу и повернул к «Милл-ин-зе-Питл». Зоси сползла на пол и скрючилась там в позе молящегося йога. На сиденье она вернулась только после того, как они свернули на дорогу к Садбери.

Продавать серебро она пошла вместе с ними. Выбранный магазинчик находился на Фраэр-стрит. Они уже дважды бывали в нем, хозяин не задавал вопросы, однако Эдам подозревал, что цены у него здорово занижены. Антиквар ошеломленно уставился на Зоси в наволочке, которая едва прикрывала попку. Мини уже не носили лет пять, и люди отвыкли видеть голые ноги. Зоси обошла магазин, внимательно изучая каждый предмет. Эдам и Руфус прошли за прилавок и сторговались на шестьдесят пять фунтов. Эдама едва не затошнило от этой суммы, он считал, что столько стоит только один соусник. Когда они вернулись, Зоси, сложив руки на коленях, сидела на гнутом деревянном стуле и ждала.

Руфус купил вина, самого дешевого, производимого из отходов в местах, которые никогда не были винодельческими, типа Румынии. Зоси куда-то ушла, сказав, что встретится с ними у машины, припаркованной на Базарной площади, в тени от Гейнсборо. Продавщица в винном магазине дала им коробку, и Руфус сложил в нее бутылки и десять пачек «Ротманс». [67] Эдам достал из кармана купюры и расплатился. Он тщательно следил за выражением своего лица и не хотел до возвращения домой высказывать Руфусу свои опасения, свою тревогу.

— Он дал мне за серебро шестьдесят пять, так?

— Так. А что?

— У меня было всего пятьдесят пять, когда я расплачивался в магазине.

— Да ладно тебе. Ты, наверное, обсчитался.

Они поставили коробку с бутылками, и Эдам пересчитал деньги, предварительно отняв от первоначальной суммы тридцать четыре семьдесят два за вино и сигареты.

— Двадцать двадцать восемь, — сказал он. — А должно быть тридцать двадцать восемь.

— Ты, наверное, обронил десятку.

— Ничего я не ронял.

Молодые люди стояли посреди тротуара перед зданием ратуши, и в тот момент, когда Эдам в очередной раз принялся пересчитывать деньги, недостающая десятка объявилась в виде новых джинсов на Зоси, которая шла к ним от памятника Гейнсборо. Им не понадобилось что-либо говорить друг другу. Они все поняли. Но ни один из них не мог облечь свое обвинение в слова. Ребята смотрели на Зоси, на джинсы — причем самые дешевые, худшего качества, похожие скорее на трикотажные брюки, — на красную майку из тех, что магазины уценивают до фунта, на весь ансамбль, который выглядел значительно достойнее, чем наволочка тети Лилиан.