6 марта 1921 года московская газета «Коммунистический труд» после нескольких номеров с крупными заголовками о подъеме на борьбу с «новой контрреволюцией» поместила скромную, всего в одну строчку, заметку о том, что Президиум Моссовета постановил снять в Московской губернии заградительные отряды. Несколькими днями ранее это уже было сделано в Петрограде и совершалось повсеместно, без санкции центральной власти и Наркомпрода. Продовольственная диктатура, столп военного коммунизма, разрушилась еще до принятия X съездом известной резолюции о замене продразверстки натуральным налогом.

В Петрограде, ввиду Кронштадта, были вынуждены пойти еще дальше. Экономические мероприятия на какое-то время были дополнены политическими свободами — собраний и слова. Петроградский губсовет профсоюзов стал проводить политику сродни «зубатовщине», пытаясь организовать и направить в относительно безопасное русло накопившееся недовольство рабочих. В отпечатанных массовыми тиражами листовках говорилось о чем угодно: о бюрократизме власти, о здоровой критике в Советах и прессе, об избрании в органы власти рабочих «от станка», о проведении свободного товарообмена рабочих с крестьянами и т. п. Все это разрешалось и даже поощрялось, не рекомендовалось только прибегать к забастовкам как к средству решения вопросов [136] .

Кронштадтский мятеж, несмотря на свою локальность, стал концентрированным физическим воплощением враждебного отношения масс Советской республики к ее политическому режиму и конкретно к политике военного коммунизма. В Кронштадте единым фронтом выступили беспартийные солдаты, матросы и рабочие вместе практически со всей коммунистической партийной организацией крепости. В мятеже проявились те болезненные процессы в Красной армии, которые начались в ней давно, с мобилизацией в ее ряды больших масс крестьянства. Красная армия страдала противоречиями, поскольку будучи на 95 % из крестьян, она в то же время была призвана защищать режим, проводящий антикрестьянскую политику. Это подрывало ее боеспособность и выплескивалось в неоднократные мятежи и волнения красноармейских частей в Гомеле, Красной Горке, Верном, Нижнем Новгороде и других местах. К началу 1921 года настроения в Красной армии слились в единое целое с настроениями крестьянского населения страны. На какое-то время армия оказалась потерянной для большевиков, и в этот период исключительное значение в сохранении большевистской власти приобрели краснокомандирские курсы и разного рода части особого назначения. ЦК партии был информирован о настроении красноармейцев, которые в массе заявляли, что воевать с империалистами — одно дело, а в борьбе между коммунистами и прочими социалистическими течениями, а в особенности с крестьянством — «наше дело сторона» [137] .

Когда крестьянская стихия стала входить в берега, в Сибири начали проверять красноармейские части. Получились совершенно обескураживающие результаты. В мае 1921 года после проверки состояния 5-й армии из политуправления Сибирского военного округа телеграфировали в Москву: в штабе 5-й армии из-за переводов кадров в ДВР остались только «белые» (60 %). «За благонадежность можно ручаться, но работы нет. Необходимо провести перегруппировку белых в тыл, так как большинство из них местные». При обследовании 26 дивизии оказалось, что красноармейцы 288 полка находятся «в самом ужасном состоянии». В полку обнаружено: 50 % личного состава — совершенно голые, 20 % — только в изношенном нательном белье, остальные 30 % имеют рваную верхнюю одежду. Назначение красноармейцев в наряд происходило с переодеванием — с одного снимали одежду, другого одевали. 227 полк в точно таком же состоянии, среди красноармейцев развито попрошайничество на улицах, батрачество на обывателей [138] .

После мятежа в Кронштадте был ликвидирован местный Совет, на Балтфлоте состоялся массовый, почти поголовный арест командного состава [139] . Кронштадтский мятеж показал всем, что гражданская война еще не закончилась. И после падения мятежной крепости во многих местах республики комиссары продолжали обостренно вслушиваться в ночную тишину. Например, в Ярославле, где еще кровоточила память о мятеже 1918 года, воцарилось тревожное настроение и было введено осадное положение. 27 марта ярославский горпартком вынес решение переселить всех коммунистов города в квартиры на двух улицах и создать там своего рода укрепленный пункт на случай возможного выступления местных заговорщиков. Постановление гласило: «Все члены партии, покидающие организацию из шкурнических соображений, лишаются всех гражданских и политических прав и заносятся на черную доску до окончания гражданской войны». Они берутся на особый учет в чека и «при первой попытке к противосоветским действиям рассматриваются как контрреволюционеры» [140] .

В кризисе начала 1921 года Ленин сумел вовремя сменить политические ориентиры и перехватить инициативу у стихии, сумел не допустить полной дестабилизации общественной системы и государственного развала в результате отрицания массами потерявшей авторитет власти, как это случилось с его предшественниками в 1917 году. Также имело большое значение отсутствие реальных политических альтернатив большевизму, уничтоженных и раздавленных в ходе гражданской войны. Наблюдатели из партаппарата, вращаясь в рабочей массе, делали вывод о том, что «рабочие массы в своем большинстве — за Советскую власть, поскольку они не видят заместителя этой власти и боятся возврата к царизму» [141] .

Заметное политическое уныние в рабочем классе, испытывавшем четвертый год подряд разочарование в результатах революции, окрашивало в нигилистические тона его массовое поведение. Среди рабочих весьма стали популярны разговоры в том духе, что «нам теперь уже все равно, кто бы ни стоял у власти, но ясно одно, что коммунисты не справились с возложенной на них задачей и справиться не сумеют, а терпеть мы больше не в состоянии, выхода не видим» [142] . Наиболее активная часть рабочих пыталась искать этот выход в анархических течениях, которые в 1921 году заметно увеличили свое влияние в рабочей среде, но которые в силу принципа критики всяческой власти не могли предложить организационной альтернативы большевизму.

Помимо тяги к анархизму, ВЧК уже с 1920 года особо отмечала появление в рабочей среде необычайного всплеска религиозных настроений. На Пасху 1921 года церкви в Москве, да и других городах, были переполнены рабочим людом [143] . Разочарование в коммунистических посулах, утрата ясных политических ориентиров заставляли возвеличенного «гегемона» революции сконцентрироваться исключительно на своей частной жизни. После объявления новой экономической политики среди представителей передового индустриального пролетариата прогрессировало т. н. «шкурничество», распространялись обывательские устремления к удовлетворению личных интересов, решению бытовых проблем и обогащению любыми способами. Тот принципиальный вывод, уже прочно утвердившийся под промасленными кепками, что власть — не рабочая, поворачивал их обладателей на проторенную дорожку привычек и ухваток наемного работника в «чужом» хозяйстве. Расцветало извечное отношение к «казенному» имуществу. Иностранцы, прибывавшие в страну Советов через южные и северные морские границы, с изумлением отмечали потрясающий вандализм русских рабочих. Сначала портовые грузчики, затем транспортники и прочие превращали по пути к месту назначения паровозы и другие дорогостоящие машины, закупленные на золото, в железный хлам, снимая кожаные сидения, приглянувшиеся механизмы и особенно детали из цветного металла.