Склонность к экзекуционному водворению понятий о справедливости и порядке проявлялась не только в пролетарско-коммунистической среде. В Уральском регионе за этим делом были замечены и деревенские коммунисты, «не желавшие примириться с новым курсом», которые истребляли кулаков «вопреки директивам губернских органов» [173] . В Сибири еще долго имели место быть «неприятные явления» в деревне. В 1923 году нередко случались жалобы крестьян на безобразное поведение коммунистов. Серьезная картина выяснилась в Кузнецком уезде, где обследованием в большинстве волостей обнаружено совершенно нетерпимое положение. Коммунисты, целые ячейки, буквально терроризировали крестьян. Драки, избиения, издевательства, грабеж во многих ячейках — повседневное явление. Царила партизанщина самого худшего сорта, партийной работы и дисциплины никакой. Отношение крестьян к коммунистам крайне враждебное, поэтому коммунисты даже на волконференции являлись с винтовками. Пленум губкома решил перерегистрировать организацию и под благовидным предлогом постепенно отобрать у коммунистов винтовки [174] .

В Донбассе также оказались чрезвычайно сильны традиции красного бандитизма. Из закрытого доклада секретаря донецкого губкома Квиринга за июль 1922 года следует, что враждебное отношение рабочих к спецам доходит до случаев прямого террора. Устроен подрыв инженера в Должанском районе, в других местах специалистам присылались угрожающие письма с подписью «коммунисты-террористы». Квиринг пытался утверждать, что все это есть провокации белогвардейцев с целью натравить спецов на рабочую массу, однако имелся доказанный случай убийства штейгера двумя коммунистами. Это дело проходило через ревтрибунал, причем виновные были отпущены на свободу до суда. На практике получалось так, что власть, обеспечивая безнаказанность гегемону революции, провоцировала нападения рабочих на спецов [175] .

У масс могут быть, и массы очень часто демонстрировали истории самые благородные и даже идеалистические устремления. Революции вовлекают их в свой водоворот в некоем братском порыве, чувством единения в борьбе с общепризнанным злом и пороками, движут массами своим призывом к светлому и возвышенному над несправедливой и давно опостылевшей жизнью. Однако, эти порывы, как и всякое другое воодушевление, носят кратковременный характер. По пути от отрицания старого порядка к утверждению нового, к общественному творчеству, масса по своей природе в состоянии исторгнуть из себя только два крайних типа общественного устройства — либо анархическую охлократию, либо авторитарную диктатуру. Точнее, масса всегда обреченно идет через непосредственную анархическую форму к авторитаризму, поскольку анархизма как формы не существует, так как он сам по себе есть последовательное отрицание всякой формы. Как конечная станция необузданного движения масс остается авторитаризм в своих разнообразных конкретно-исторических проявлениях — вождь, батька, народный монарх, диктатор. После кратковременного периода анархической неопределенности, когда большевики делали ставку на охлократию в политической борьбе и разрушении старого порядка, в советской республике стала активно формироваться авторитарная власть новой бюрократии во главе с признанным вождем. Состоялся закономерный переход большевизма от анархо-охлократической формы в бюрократическую.

Эту закономерность, присущую и русской революции, как всякому движению огромных масс крестьянства и пролетариата, сумели разглядеть за внешними формами большевистской диктатуры ее наиболее вдумчивые и проницательные современники. Философ Л. Карсавин писал в 1922 году, в год своей высылки за пределы родины, что не народ навязывает свою волю большевикам и не большевики навязывают ему свою волю. Но народная воля индивидуализируется в большевиках, в них осуществляются некоторые особенно существенные ее мотивы: жажда социального переустройства и даже социальной правды, инстинкты государственности и великодержавия. Еще более глобальное отражение эта проблема нашла в творчестве испанского философа Ортеги-и-Гассета, который в книге «Восстание масс» подчеркнул, что, несмотря на всю внешнюю недемократичность и деспотизм, политические режимы, подобные русскому большевизму и итальянскому фашизму, являются не чем иным, как политическим диктатом масс [176] .

Однако генетическое родство народных масс с авторитаризмом и диктатурой не означает, что в конкретных условиях порожденная массой власть полностью следует в русле интересов этой массы. Раз возникшее явление, согласно универсальному закону отчуждения явлений, вступает в противоречие с породившей его субстанцией. Авторитарная власть, вступая в фазу самоопределения и отчуждения, неизбежно должна вступить и в противоречие со своей социальной первоосновой. Делает это она очень бесцеремонно и грубо, ровно настолько, насколько груба и примитивна породившая ее субстанция, и тогда в массе вновь начинается брожение. Природные вожаки массы вновь зовут ее в бой, к новым социальным подвигам. Революционная масса России отвергла власть буржуазии и помещиков в ходе гражданской войны, но, обнаружив свои противоречия с новой бюрократией, приступила к поискам некоего «третьего пути» — не капитал, не бюрократия, а нечто иное. Эти поиски «третьего пути», «третьей силы» красной нитью проходят через крестьянскую и пролетарскую историю периода военного коммунизма и нэпа в самых разнообразных вариантах. Как правило, результаты этих поисков оказывались эфемерными. С одной стороны, всякого рода «демократические контрреволюции» поглощались контрреволюцией настоящей, реставрационного толка, или рассеивались за кордоном, как отзвуки махновской и прочих вольниц. С другой стороны, соответствующие оппозиционные течения в самом большевизме либо сводились к бесплодному критиканству и безрезультатному воспроизводству охлократических идей, уже отторгнутых действительным течением вещей, либо сами скатывались на путь того же бюрократизма, да еще усугубленного малокультурностью и неискушенностью вожаков оппозиции. Об этом свидетельствовал скандальный опыт пребывания у власти представителей течений «демократического централизма» и «рабочей оппозиции» в Туле и в Самаре в 1920―1921 годах.

Кризис в партии, кризис в обществе, отчетливо выразившиеся в событиях начала 1921 года, вопреки всем запретительным резолюциям, всколыхнули множество активных коммунистов из низовых структур партии. После X съезда в различных районах страны отмечалось появление разрозненных, немногочисленных по составу, зачастую конспиративных групп, которые в форме листовок, устной агитации смело и резко выступали с критикой военно-коммунистического курса партии и его наследия, либо, наоборот, выражали неприятие новой экономической политики. Наиболее заметным стало выступление Г.И. Мясникова, члена партии с 1906 года, занимавшего ранее ответственные посты в партийном и советском аппарате Пермской губернии. В мае 1921-го Мясников направил в ЦК докладную записку, в которой подчеркивал усиливающийся разрыв между партией и рабочим классом. С целью борьбы с бюрократизмом и повышения авторитета компартии среди рабочих и крестьян он считал необходимым «после того, как мы подавили сопротивление эксплуататоров и конституировались как единственная власть в стране, мы должны… отменить смертную казнь, провозгласить свободу слова, которую в мире не видел еще никто от монархистов до анархистов включительно. Этой мерой мы закрепили бы за нами влияние в массах города и деревни, а равно и во всемирном масштабе» [177] .

Благодаря прошлым заслугам и положению Мясникова его настойчивые попытки достучаться до ЦК не утонули в архивной пыли, а неожиданно получили громкий резонанс. 23 июля Оргбюро поручило специально созданной комиссии разобраться с делом Мясникова. Предложения, выдвинутые им, были столь принципиальны и столь не ясны по возможным последствиям в обстановке выработки нового партийного курса, что комиссия не рискнула взять на себя ответственность самостоятельного решения. 1 августа Бухарин передал документы Мясникова Ленину и тот счел нужным составить подробный ответ, в котором громко прозвучала фраза, ставшая крылатой: «Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем». Ленин согласился с утверждением о необходимости «гражданского мира», но категорически отверг главный тезис Мясникова о свободе печати, ибо свобода печати есть свобода политической организации и дать такое оружие буржуазии «значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу» [178] .

Широко распубликованный ответ Ленина был предназначен не только для Мясникова. В первый год новой экономической политики, когда происходило ее противоречивое становление, многие основания нового курса большевиков еще были совершенно неясны для самой партии и, тем более, туманны для окружающего мира. Наряду с известными «сменовеховскими» иллюзиями за рубежом, в самой партийно-государственной среде нередко звучали предложения решиться вслед за хозяйственной и на политическую либерализацию системы.