— А откуда ты знаешь, что я партизан?

— Вижу. Что я, тебя первый раз, что ли, вижу? И потом, я помню, когда ты тут работал. Я тогда болел, учился в лесной школе. Меня взяли домой перед самой войной. И мои братья тогда приехали из Минска на каникулы. Мои братья, ты же знаешь, тоже были потом партизанами.

— Почему это — «были»?

— Мать все время плачет, считает — они погибли. И говорит, ты их увел в партизаны. Она все время ругает тебя. А батька, напротив, считает, что ты ни при чем, раз идет такая война...

— Конечно, я ни при чем, — сказал Михась.

Феликс переступил с ноги на ногу, поежился.

— У тебя закурить нету?

Михась почти презрительно осмотрел, как смерил с ног до головы, худенького Феликса:

— И ты еще куришь?

— Иногда, если есть табак.

— Вот оттого ты такой, — указал пальцем Михась.

— Какой?

— Ну, какой ты сейчас...

— А какой я сейчас?

— Ну что я тебе буду объяснять! Ты же сам знаешь. Ты худущий, как... как скелет. И еще куришь...

Феликс, однако, не обиделся, снова переступил с ноги на ногу.

— А ты? Ты не куришь?

— Давным-давно. Бросил эту глупость и забыл.

— Это как раз не глупость. Если ты хочешь есть и закуришь, ты опять сытый.

— А ты что, хочешь есть?

— Нет, мы недавно ели.

— А то я могу тебе хлеба отрезать, — стал снимать с плеча мешок Михась. — Пожалуйста.

— Да не надо. На что это, — как бы отодвинул его рукой Феликс. — Ты к нам пришел и вдруг... Что мы, голодные, что ли? Отец, ты знаешь, как бы осердился. — Феликс опасливо покосился на окна. — Отец теперь стал очень сердитый. Раньше был веселый, а теперь узнать нельзя.

— Все теперь сердитые, — опять закинул за спину мешок Михась.

— Без пистолета тебе плохо, — швыркнул носом Феликс. И сразу улыбнулся: — А у меня есть пистолет. Итальянский. И две обоймы. Полные. Полный комплект.

— Откуда?

— Мне один парень дал, бывший комсомолец. На хранение дал. Еще весной. Но его забрали в гестапо.

— Кого забрали?

— Этого парня. А пистолет у меня хранится. Никто, кроме Евы, не знает где. И то дурак, что ей сказал...

— Покажи, — без особой заинтересованности попросил Михась. — У меня тоже был итальянский.

На крыльцо вышел Василий Егорович. Он медленно, держась за поручни, спускался с крыльца, в ватной телогрейке, в стареньких подшитых валенках, хотя было еще не холодно.

— Потом, — увидев отца, почти прошептал Феликс. — Потом покажу. Я сам в партизаны все равно не пойду. Мне характер не позволяет. И кроме того, я болею. У меня рука не действует. Я с детства сухорукий.

Втроем они вошли в деревянную пристройку за домом. Здесь когда-то, еще до войны, был коровник, а теперь — мастерская. Верстак. Большие и малые тиски. На верстаке — паяльная лампа, молотки, зубила, дрель, метчики. На стене, на вбитых в стену крюках, — два велосипеда. Под ними — ведра, кастрюли, примус, две железные печки, чайник без, носика, самовар.

У верстака — полуразобранный мотоцикл.

Мотоцикл этот — мечта детства — сразу же привлек внимание Михася. Он даже протянул было руку, чтобы потрогать кожаное сиденье. Но это выглядело бы несолидным. И он показал рукой на кухонную утварь у стены, на изломанные ходики, улыбнулся:

— Значит, по-прежнему есть заказчики?

— Заказчики-то есть, да толку от них мало, — поднял Василий Егорович с пола обрывок резинового шланга и бросил его в угол. — Плохо платят, задерживают плату. Ни у кого ничего нет. В прошлом году было лучше. И мукой платили, и солью, и сахаром. Масло даже приносили. А сейчас худо...

— А немцы как? Теперь уж вас не тревожат?

— Немцы? — Бугреев вдруг засмеялся. Засмеялся и закашлялся, да так, что пот выступил на лбу. Прислонился к верстаку, взялся за грудь.

— У вас, наверно, температура, — испуганно посмотрел на него Михась.

— Все может быть, — согласился, откашлявшись, Бугреев.

«Вам бы прилечь сейчас», — хотел еще сказать Михась. Но не сказал. Таких слов нельзя говорить Василию Егоровичу. Он сам знает, что ему делать.

— Немцы, говоришь? — вытер губы платком Бугреев. — Немцы, Миша, нас уже мало тревожат. Потревожили, как видно, достаточно. Пустыня. Пустыню сделали тут. Глухо. Никого нету. Нечего теперь делать тут немцам в нашем углу. Кладбище, овраг и речка. Из артиллерийского склада давно уже все вывезли. Тихо. Делай что хочешь. Хоть караул кричи. Только знакомые жители из Жухаловичей иной раз по старой памяти заходят. Заказчики, — улыбнулся он.

Михась все-таки не выдержал, ласково потрогал кожаное сиденье мотоцикла, прислоненного к верстаку.

— Вот я себе такой обязательно заведу, когда кончится война. С коляской.

Феликс, все время молча и как-то безучастно стоявший у дверей, ухмыльнулся:

— А когда она кончится?

— Война? Когда будет наша победа, — заученно ответил Михась и попробовал сесть на мотоцикл.

— А когда будет наша победа? — еще шире ухмыльнулся Феликс.

— Перестань! — прикрикнул на него отец. — Нечего тут дурачка разыгрывать. Это, Миша, ты знаешь, чей мотоцикл? Это мне один полицай его привел в починку. Да ты, наверно, помнишь, был у нас здесь в МТС ученик Микола Шкулевич. Он старше тебя, наверно, годика на четыре...