— За что?

— Было, значит, за что, — шумно втянул воздух носом Феликс. И опасливо оглянулся в сторону отца. — Если б не батя, если б Ева его не боялась, она давно бы спуталась с каким-нибудь немцем. Две подруги ее спутались. Немцы бывают красивые. Блондины. И шоколад дарят. И чулки. И все, что хочешь, могут подарить. Ева даже говорит, что они — культурные. И совсем не такие, как она раньше думала. Есть, говорит, даже очень культурные и очень вежливые...

— Неужели она так говорит? — возмутился Михась. — Или ты ее просто не любишь?

— Нет, я ее люблю. Она хорошая, добрая, — запротестовал Феликс. — Но ей очень скучно без Виктора. Она только четыре месяца с ним пожила. Мама говорит: она скоро совсем сбесится оттого, что ей некуда девать свою силу. Она знаешь что недавно придумала?..

— Феликс, довольно! — крикнул отец. — Довольно болтать. Разговорился...

— Он не болтает, он рассказывает интересно, как доставали бомбу, слукавил Михась, чтобы защитить Феликса.

— Батя, но ведь это верно: Ева одна достала бомбу? — вопросительно посмотрел на отца Феликс. И кивнул на Михася: — Он хвалит Еву...

Василий Егорович зачем-то очерчивал первую бомбу поперек мелом. Поднял голову, нахмурился:

— Не за что ее особенно хвалить. Была хорошая девушка. И стала портиться. На глазах портится. У нее только пестрота в голове, разные кофточки и побрякушки...

— Все женщины такие, — солидно заметил Михась, чтобы поддержать разговор, заинтересовавший его. — Все хотят что-нибудь такое, — покрутил он пальцами около ушей.

— Все, да не все, — возразил Василий Егорович. — Немцы хитрее, чем мы о них думаем. Одних расстреливают и вешают, а других — молодых особенно хотят заманить в ласковые сети будто бы своей исключительной культурностью...

— Батя! — обрадовался возможности вставить слово Феликс. — Ева так и говорит. Когда, говорит, не понимаешь по-немецки, видишь только, как они зверствуют. А когда читаешь, говорит, их журналы и разговариваешь с ними по-немецки, то видишь, что они не все звери. Среди офицеров, говорит Ева, есть такие же, как мы, студенты, которые хотели учиться, но их привлекли в военные...

— Довольно, — оборвал длинную речь Феликса отец. — Ева говорит ерунду, а ты повторяешь...

— Я не повторяю, я рассказываю, что она говорит...

— Она много чего теперь говорит. Ее только слушай. Что такое зверства? — спросил Василий Егорович. И сам же хотел ответить, но не ответил закашлялся.

Феликс покосился на отца и быстро сообщил Михасю, что Ева всего, наверно, за три месяца так научилась болтать по-немецки, что теперь тараторит, как настоящая немка.

— Правда, она училась в Минске, на медицинском. И не кончила. Виктор тоже там учился. Им преподавали немецкий язык...

— Что такое зверства? — опять спросил Василий Егорович, откашлявшись. Зверство — это уж их дело. Зверствуют, чтобы напугать нас. Чтобы больше уничтожить. Чтобы полегче, посвободнее им было здесь царствовать. Но, допустим, они явились бы к нам вот так, без приглашения, со своими танками. И не зверствовали бы, а только учили нас своим танцам. Разве мы бы простили им? Разве мы бы отказались от своего пути жизни? Разве мы бы отдали им все, за что приняли уже муки и страдания?

— А Ева говорит, — опять попытался вставить свое слово Феликс. — Она говорит...

— Мне не интересно, что она говорит, — снова оборвал его отец. — Мне только ясно, что я один во всем виноват. Надо было ее отправить в партизаны с Виктором. Она просилась, даже плакала. А я, как дурак, вмешался в это дело и не пустил ее. Думал, что так будет лучше. И сам не пошел к партизанам. Лежал контуженый. А теперь — куда я вот такой? Весь организм измятый. Мне, может, пора уже доски воровать...

— Зачем доски? — удивился Михась.

— Зачем? — вдруг невесело улыбнулся Василий Егорович. — А вот затем. Кто мне здесь и из чего гроб, если потребуется, сколотит?

— Ну это уж вы тоже сказали, — неодобрительно отозвался Михась. — При чем тут гроб? Ни с того ни с сего...

— Да это я просто пошутил, — как бы извинился Василий Егорович. — Но я серьезно говорю — это я теперь понимаю — допустил я ошибку насчет Евы. Пусть бы она пошла тогда к партизанам. Была возможность.

Феликс пошвыркал носом, сказал:

— И Еву сейчас бы там убили. Как Виктора и Егорушку. И вас бы, батя, убили, если бы вы пошли к партизанам...

— Не всех убивают. Вытри нос и не швыркай, — приказал отец Феликсу. — А Ева там была бы с мужем. И на правильном пути. А то крутится теперь машинисткой в городской управе. Примеряет какие-то немецкие кофточки. Кто может сказать, где она их берет? Фартучек какой-то добыла с бантами, как крылышки...

Михась вдруг вспомнил ту девушку в нарядном фартуке с бантами, хохотавшую у крыльца подле немецкого солдата, чистившего офицерский сапог, когда они с Сазоном Ивановичем проезжали мимо. И в сознании Михася Ева, которую он никогда не видел, мгновенно соединилась в одно лицо с той девушкой. Хотя та девушка едва ли бы вытащила вот такую бомбу из болота. А Ева вытащила.