— Ты слишком близко к сердцу принимаешь подобные проделки.

Маркиз покачал головой и сухо ответил:

— Я сержусь на него не за эту шутку.

— За что же в таком случае?

— За момент, который он выбрал.

— Какой момент?

— Он написал это письмо через неделю после самоубийства моего тестя.

— Он, может быть, не знал о самоубийстве.

— Я сам известил его письменно об этом несчастье.

— А, я понял теперь твою фразу! — воскликнул Либуа.

— Мою фразу? Какую?

— Когда ты показал Генёку место, где он должен будет похоронить бедного четвероного Нотариуса, ты пробормотал: «Таким образом идиот Легру будет почти прав».

Монжёз при воспоминании о своей выдумке, которую он считал в высшей степени остроумной, снова повеселел.

— А что? — сказал он. — Ведь хороша идея, не правда ли? По крайней мере можно будет называть это место могилой Нотариуса, пусть и четвероногого.

Поезд прибыл в Париж.

— Передай госпоже Вервен, что мне не терпится быть представленным ей, — напомнил приятелю Либуа, подавая руку на прощание.

— Я же говорил: нужно подождать два или три дня, чтобы выветрился запах краски, и тогда ты явишься в отреставрированную столовую, — ответил Монжёз, удаляясь.

Когда Либуа остался один, от всей души расхохотался при воспоминании о разговоре в купе.

— Да, этот шутник Легру отпустил чересчур грубую шутку! — решил он.

Походкой праздношатающегося, который делает сто метров в час, если ему по пути встречаются галантерейные магазины, Либуа прогуливался по бульварам.

Художник вовсе не думал возвращаться в свою мастерскую. К чему идти туда, если он не чувствовал никакого расположения к работе? Сегодня он намеревался позавтракать у одного приятеля, потом навестить еще двух или трех, поболтаться там и сям до вечернего поезда и, зайдя к торговцу красками, чтобы запастись некоторыми принадлежностями, необходимыми для написания портрета маркизы, неспешно пойти на станцию.

Подумав о торговце красками, он невольно вспомнил о прейскуранте, который положил в конверт и который был украден Морером. Намерение Либуа не возвращаться в мастерскую мгновенно улетучилось.

С тех пор как он покинул Кланжи, маркиза и доктор должны были уже встретиться. Они наверняка вскрыли конверт, нашли прейскурант и встревожились. Доктор, в страхе, что их тайна находится в руках третьего лица, с первым же поездом отправится в Париж и явится к художнику в мастерскую, чтобы угрозами или просьбами возвратить маркизе компрометирующее ее письмо, так некстати замененное прейскурантом.

— Я должен быть дома, чтобы принять его, — решил художник и с такими мыслями направился в мастерскую.

Прибыв домой, художник отдал слуге следующее приказание:

— Меня ни для кого нет дома, кроме того посетителя, который приходил вчера. Ты помнишь его, не правда ли?

— Бледный и взволнованный господин, который дал мне вчера три золотых?

— Он самый. Для всех прочих моя дверь закрыта. Я в деревне. Понял?

— Да, сударь, — ответил слуга, старый солдат, строго исполнявший все приказания хозяина.

Но как убить время в ожидании Морера? Либуа недолго ломал голову в поисках развлечения: разве Монжёз со своей красавицей не были к его услугам? Он вошел в кабинет-обсерваторию и приложил глаз к окуляру. Продолжали ли маляры свою работу или запах краски еще не выветрился из столовой, только любовники опять завтракали в уборной.

Они пировали, будучи весьма легко одетыми, что, впрочем, было объяснимо, ибо термометр показывал тридцать шесть градусов в тени.

Монжёз, сидевший за столом лицом к окну, снял сюртук, жилет и галстук. Что касается госпожи Вервен, то ее одеяние было еще легче: по всей видимости, кокетливый пеньюар показался ей слишком теплым при этой температуре. На ней была сорочка с эполеткой вместо рукавов, которая оставляла открытыми роскошные плечи и прекрасные руки Венеры.

— Гм, гм… — мычал художник, восхищенно созерцая безукоризненные контуры бюста, обтянутые тонким батистом.

Завороженный этим зрелищем, он не сразу расслышал голоса двух мужчин, громко споривших в его прихожей.

— Ну что за упрямец! — кричал слуга. — Сколько раз мне повторять, что господина нет дома, что он в деревне?

На это другой голос, глухой и задыхающийся, отвечал:

— А я вам повторяю, что ваш господин сегодня утром прибыл в Париж.

— Может быть, но он не приходил домой, следовательно, увидеть его вы не сможете!

Тогда посетитель в ярости закричал:

— Я переломаю тебе все ребра, любезный, если ты не пустишь меня!..