Муир не замедлил прислать ответ: «Этот Оглеторп — один из самых вредоносных идеалистов. Ни под каким предлогом не позволяйте ему совать нос в ваши дела. Мне пришлось приложить чудовищные усилия, чтобы оправдаться по поводу моих моряков. Приказываю вам: держите Оглеторпа на расстоянии».

На языке Августуса Муира это означало: «Привечайте Роберта Кастелла, чтобы тот утихомирился».

Но извращенный ум Бэмбриджа подсказал ему нечто прямо противоположное.

Бэмбридж позвал к себе главного стражника:

— Вытащите Кастелла из камеры и бросьте этого смутьяна в одиночку! Тогда посмотрим, сумеет ли он позвать на помощь лорда!

Роберта Кастелла бросили в самую зловонную камеру Флит. Он барабанил в дверь, вопил, что с ним нельзя обращаться подобным образом за долг в пятьдесят фунтов.

Его голос отдавался громким эхом в высоком застенке. Кастелл кипел от негодования, угрожал, бушевал, но вдруг, между двумя криками, он услышал призрачный голос, обращавшийся к нему с просьбой:

— Говорите тише, прошу вас.

Кастелл вздрогнул.

В грязном закутке он сначала даже не заметил на земле бесформенное сероватое пятно.

Кастелл подошел ближе.

В темноте он не мог сказать, кто это был: мужчина, женщина, ребенок.

Тело превратилось в скелет, голова ушла в плечи, ужасающей длины волосы выцвели.

— Кто вы?

— Говорите тише, умоляю вас.

Кастелл нагнулся, осторожно раздвинул волосы. Это была женщина, сжавшаяся в комок под грязным одеялом. Она буквально забилась в нишу.

— Как долго вы здесь?

— Не знаю.

Она не сразу собралась с силами, чтобы ответить. Потом показала на стену. Каждый день она ногтем делала царапину.

Кастелл провел рукой по всем насечкам.

— Сегодня девятнадцатое июля 1728 года. Вы пробыли в этом застенке две тысячи двести два дня. Более пяти лет и девяти месяцев! — Кастелл подумал о долгих зимах. — И вы выдержали холода под этим тонким одеялом?

Она кивнула.

— Даже здоровый мужчина не смог бы здесь выжить!

— Мужчина — это не мать, — спустя несколько минут ответила она.

Слово за слово, Роберт Кастелл узнал историю Шеннон Глэсби. Теперь ему было известно и о ее сыне, и о несговорчивости Хаггинсов, и о петиции, и даже о мести Августуса Муира.

Кастелл заботился о Шеннон, делился с ней своей скудной едой, уговаривал набраться сил. Он постоянно говорил о своих планах, книгах, мечтах архитектора. Он упивался словами и очень удивился, узнав, что его сестра по несчастью знала творчество Плиния Младшего.

— Я не надоедаю вам своими рассказами?

— Несчастье каждый переносит на свой манер, — ответила она.

Кастелл тоже принялся считать дни, делая ногтем насечки на стене.

— Мы находимся в старой цистерне. Вода Флит заливала ее до краев, и стенки стали мягкими. На этих стенах можно было бы написать истории наших жизней!

Шеннон не писала. Она изображала основные этапы своей жизни, как это делал еврей Манассия в комнате Господского дома. Благодаря этим рисункам Кастелл присутствовал на вечере, когда Шеннон удочерил Августус Муир, был свидетелем ее золотой юности на Родерик-Парк, учебы в библиотеке; он познакомился с Трейси, потом увидел ее братьев и сестер и, наконец, приезд в замок в Драйбурге, в Шотландии.

Больше к рисованию у Шеннон не лежала душа.

Лето выдалось невыносимым. Жара усилила зловоние Флит. Шеннон не могла уже подняться. В течение нескольких месяцев она лежала в том месте застенка, откуда могла доставать свою скромную порцию еды, которую тюремщики просовывали в маленькое отверстие внизу двери. В это отверстие могла пролезть только рука.

Кастелл вбил себе в голову, что Шеннон должна двигаться. Он носил ее на руках, ставил на ноги, но очень осторожно, словно она была фарфоровой куклой.

— Это бесполезно, — говорила Шеннон. — Я никогда не выйду отсюда.

— А я выйду. И как только я окажусь на свободе, клянусь вам, я спасу вас!

— Обещайте мне, что будете заботиться о моем мальчике.

— Нет, вы сами будете о нем заботиться.

Стражники никогда не входили в камеру, они просто два раза в день приносили еду. Если Шеннон или Роберт забывали просунуть под дверь пустую миску, они оставались голодными.

Пришла осень, а с ней и первые холода. Не было никаких новостей, которым Кастелл мог бы обрадоваться. Каждый день он напрасно расспрашивал тюремщиков.