Все застыли как вкопанные и умолкли. Так продолжалось с минуту, пока, наконец, Федорыч, – тот, что с сизым носом, – не сообразил:

— Утопленник.

— Мож, эт-т, жив еще? Так мы эт-т... искусственное дыхание... – заикаясь, предложил один из его приятелей, но, наткнувшись на уничтожающий взгляд Федорыча, посрамленный, умолк.

О, только не подумайте, что мужики испугались! Просто стояли и задумчиво созерцали плавно покачивающиеся на дробной волне бренные останки. И у каждого из троих в голове рождались свои мысли.

«А вот и подтверждение моим словам! – размышлял Федорыч, – Жизнь мимолетна! Смотришь на этого несчастного и начинаешь понимать, насколько наши собственные невзгоды ничтожны перед лицом смерти. Ему повезло куда меньше, чем нам... Но… – вдруг засомневался он, – вопрос спорный! Хотя… возможно, совсем недавно этот несчастный радовался жизни и отнюдь не рассчитывал обрести покой в таком унизительном виде – в виде кокона, упакованного в полиэтиленовую пленку, как кусок сыра на прилавке в супермаркете».

«Ёшь твою налево – жмурик! – думал Синяк. – Монтер ни за что не поверит! Взаправдашний жмурик! Надо будет Деса;ду тоже рассказать. Федорыч, глянь... Вот она, блин, свобода!» – мысленно обратился он к своему стоящему рядом товарищу.

А у третьего, разнотуфельного, в мозгу пронеслись следующее мысли: «Не хватает двенадцати... Не-е... постой. У Федорыча двадцатник, у Синяка три червонца со вчерась... У меня мелочью семнадцать...»

Тут на него снизошло озарение – обращаясь к приятелям, он с ликованием сообщил ни к селу, ни к городу:

— Тринадцать рублей, кажись!

Товарищи недоуменно вытаращились на него.

Полчаса спустя из патрульной машины, остановленной бдительной тройкой, на место происшествия нехотя выгреблись трое сонных ментов.

— Ну, орлы помойные, показывайте – чего натворили?! – стряхивая остатки сна, незлобно заорал на притихших бродяг начальник патруля.

— Так, это ж не мы, камрад милиционер, – ввернул один из бдительных выскочившее из основательно затянутых паутиной закоулков памяти импортное словечко, попытавшись таким способом отвести подозрения от себя и своих товарищей.

Но капитан оставил без внимания чистосердечное признание. Он понял – жалкий вид этих асоциальных элементов не оставляет ни малейших надежд отличиться, раскрыв по горячим следам мокруху. Они явно не отвечали требованиям к кандидатам на роль хладнокровных убийц, способных к тому же так цинично и умело избавиться от трупа.

Капитан горестно вздохнул и грубо прервал самодеятельного аргуса:

— Разберемся!

Версия о насильственном характере смерти не вызывала сомнений – любой, даже начинающий следователь ни минуты не задумываясь определил бы, что речь ни в коем случае не шла о самоубийстве. Ибо каким, скажите, образом после совершения акта суицида человек смог бы самостоятельно, не прибегая к посторонней помощи, завернуться в полиэтиленовую пленку, обмотать себя веревкой и в таком, явно стесненном во всех отношениях виде броситься в воду?

Очевидно – никоим. А значит, ему кто-то помог.

Кто был этим помощником, и предстояло выяснить следователю Павлу Игнаточкину в его первом самостоятельном деле.

Раньше старшему лейтенанту приходилось участвовать в расследованиях подобного рода, но на вторых ролях. На сей раз он был назначен руководителем следственной группы, состоявшей за нехваткой штата из одного-единственного сотрудника – самого Игнаточкина.

Стало быть, сидел старший лейтенант в своем крошечном, но зато отдельном кабинете в здании на улице Петровка, хорошо знакомом всем из книжек и телевизора, и занимался изучением обстоятельств убийства. В тот ответственный момент, когда он был полностью поглощен заполнением важных бумаг, которым впоследствии предстояло стать страницами папки под названием «Дело №...», в дверь постучали.

Ответить он не успел – не дожидаясь разрешения, в комнату вкатился руководитель отдела судебно-медицинской экспертизы подполковник Шниткин по прозвищу Шнитке – человек средних лет, но далеко не среднего в своем деле опыта.

– Один? – спросил вошедший вместо приветствия, хотя в кабинете не было ни одного одушевленного предмета кроме самого следователя, если не считать сонную, вернее, готовящуюся к зимней спячке муху, лениво передвигающуюся по подоконнику в северо-западном направлении.

Оседлав жалобно скрипнувший стул у приставного столика и, не утруждая себя предисловиями, гость начал:

– Странное дело с этим вашим убиенным получается, Игнаточкин.

– А что тут странного, товарищ подполковник? Я жиж вашим звонил... Ребята сказали: холодное, проникающее, прямо в сердце.

— Проникающее-то проникающим, а это вы видели? – перебил его Шнитке, отщелкивая замки потертого портфеля и доставая папку – обычную, ничем не примечательную, потрепанную, как и саквояж, из недр которого она появилась, папочку.