— Не знаю, что делать.

— С ним нужно начать разговор, — подошла Маруська. — Я берусь.

— А бухгалтер-то наш, оказывается, стрелок охо-хо! — вдруг сказал Витька и показал красиво оформленный диплом за отличную стрельбу на имя Ровского. — Глядите-ка! — Витька вытряхнул из альбома старенькую помятую фотографию. На ней были сняты трое мужчин и девочка-гимназистка. — Вот мы что искали! Вот! — Витька не скрывал торжества. — Нина, — частил он, — ее ни с кем не спутаю, а это — Ровский! А вот мой — Чеботарев… Длинный… Третьего не знаю.

— Пермитин, собственной персоной, — сказал Коля. — Вот так Витя. Ты, конечно, молодец…

— А почему конечно? — обиделся Витька.

— Нина всех знала, — мягко сказала Маруська. — Сам видишь. Если бы ты правильно себя повел тогда, — она бы и нам помогла, и жива осталась. — Маруська вздохнула. — Вот так-то.

— Она, конечно же, догадывалась, почему угробили ее жениха, — сказал Коля. — Даром он, что ли, сменил имя и фамилию? Она наверняка знала об этом!

— Ну? — торжествующе спросила Маруська. — Мое предложение в силе? Можем браться за Ровского!

— Можем, — согласился Коля.

…Конвойный усадил бухгалтера на стул и вышел.

— Я старый, больной человек, — горько сказал Ровский. — Я целиком и полностью в вашей власти, — это я понимаю. Но вы тоже должны понять — я ни при чем! Имейте хотя бы сочувствие к моему горю!

— Значит, эксперимент с деньгами и с чемоданом ничего не доказывает? — спокойно спросила Маруська.

— А что он, по-вашему, может доказать? — удивился Ровский. — Простое совпадение, вот и все. Ну, влезли все деньги. Так вы суд еще не убедите, что деньги взял я. Кто видел?

— А это? — Маруська положила на стол фотографию из альбома.

Ровский водрузил очки на нос и долго изучал фотографию. Потом снял очки, аккуратно сложил их в футляр и попросил:

— Велите принести папирос. Свои искурил, а носить передачи некому. Я «Звезду» курю, скажите там.

Пока милиционер ходил за папиросами, Ровский задумчиво барабанил пальцами по столу. Получалось нечто вроде марша.

— Вы не помните, — оживился он, — какие были парады на Марсовом или на Дворцовой? Восторг…

— А если ближе к делу? — холодно сказала Маруська.

— Пермитин нашел меня год назад. Решили: как только в кассу поступит куш — возьмем.

— План? — спросил Коля.

Ровский прищурился:

— Придумал Пермитин. Смысл был в следующем. Я устраиваю в охрану своего человека, он нам помогает взять деньги.

— Кто этот свой? — спросила Маруська. — Томич?

— Да. Томич человек в общем-то безобидный, безвредный, к тому же я его знал хорошо, так как еще до революции юнкером он бывал у хозяина. Боялся Томич, что за службу у Юденича вы его отправите на Соловки, вот и жил полулегально, под чужой фамилией. Я его припугнул, он сначала согласился, а когда узнал все в подробностях — наотрез отказался. Убивать надо было, а на это далеко не каждый способен.

— Почему вы его не вывели из дела? Не устранили? — спросил Витька.

— А поздно было, — вздохнул Ровский. — Решительный день на носу, Томичу назначено за деньгами ехать, — кем его заменить? Тем более, и куш такой — закачаешься: задолженность шла с получкой. Когда еще такой случай выпадет? Решили действовать.

— Чем же вы Томича убедили? — спросил Коля.

Ровский затянулся и погасил папиросу:

— Я ему сказал: выдашь нас или откажешься, — я убью Нину. Сам убью.

— И… убили бы?

— Убил бы, — спокойно сказал Ровский. — Я всю жизнь спину гнул, лакеем был, хамом. Мне за шестьдесят. И вот — пришла свобода! Долгожданная! А я — в кусты? Нет-с!

— Какая свобода? — не понял Витька.

— Семьсот тысяч-с… Молодой-с человек-с, — с чувством сказал Ровский. — Впрочем вам не понять. Молоды вы…

— Сколько предназначалось вам? — спросила Маруська.

— Пополам. Поровну. Пермитин, хотя и жулик, но человек справедливый. Остальное — знаете. В очередь я бегал, приучал всех к тому, что всегда первый, всегда с чемоданчиком. Так привыкли, что год за три посчитали — небось слыхали: «Ровский, мол, три года подряд первым оказывался у кассы». Нет, не так это. Ровно год. А в тот день я взял заранее приготовленный — только фальшивый — приказ на ревизию, я его сам напечатал и минут за пятнадцать до прибытия денег — шасть к Тихонычу в кассу! Он пустил, правда, после того, как я ему этот приказ в окошечко сунул. Велел ему посторонним не открывать, никого не пускать. Он дисциплинированный был старик. Потом пришли Томич с Ивановым, а с ними Евстигнеев с деньгами. Томич бледный, дрожит, я вижу — вот-вот он выдаст, ну и без долгих разговоров сунул им приказ под нос, чтоб они «атанду» не подняли. Само собой, Тихоныч подтвердил мои полномочия, а как они по местам разошлись, я их… Одним словом, положил. Троих из нагана Томича: Иванова, Тихоныча и Евстигнеева, а самого Томича я из своего нагана застрелил. Номер сто тринадцать пятьсот шестнадцать, как сейчас помню. — Ровский схватил пачку с папиросами, трясущимися руками вытянул одну и, ломая спички, закурил.

— Умеете стрелять, — сказал Витька.

— Вы видели мой диплом, — равнодушно заметил Ровский. — Всю жизнь так называемое «общество» отвергало меня — рылом не вышел, так я им назло ихними цацками вроде стрельбы лучше их самих в сто раз владел! Большие деньги платил за науку.

— Почему ваш наган оказался в руке покойного Иванова? — спросила Маруська. — И где личное оружие самого Иванова?

— Свой наган я сунул в руку покойника, чтобы вы подумали — это он Куликова расшлепал в порядке обороны. А его наган сто восемьдесят три двести пятнадцать я за ремень сунул, а потом в Неве утопил, с Троицкого моста бросил. И второй наган утопил там же — тот, что накануне Томичу заменил.