…Белая ночь укутала город прозрачным плащом. Свет не зажигали. Травкин курил одну папиросу за другой — в пепельнице росла гора окурков. Маруська чистила и смазывала свой разобранный браунинг.

— Почему ты сказал если? — Маруська сунула пистолет в сумочку. — Ты не веришь Савельевой? А какой ей смысл врать? Ты слишком все усложняешь, Коля.

— Возможно. — Коля стоял у окна и смотрел на расплывающийся в синей дымке Зимний. — Я не мастер рассказывать о всяком там подсознании, интуиции и прочих штуках, которых ни измерить, ни потрогать нельзя. Но в их существование я верю. А говорить о Савельевой будем с фактами в руках. Что молчишь, Травкин?

— Перевариваю, — улыбнулся участковый. — А я с вами, Николай Федорович, абсолютно согласен! Я ведь почему ее в бригадмил не записал? Интуиция! А вот фактов и у меня не было. — Он огорченно развел руками.

— Там, в «Каире», есть официант чернявый, — сказал Коля. — Прошу за ним внимательно наблюдать. — Он обвел своих помощников усталым взглядом: — Вроде обо всем поговорили. На сегодня — хватит. Маруся, я тебя провожу.

— Счастливо. — Травкин погасил папиросу и ушел.

Коля и Маруська вышли на площадь, свернули направо, к Мойке.

— Хорошая ночь, — тихо сказала Маруська. — И на душе так легко и хорошо, будто помолодела. Давно уже так не было.

— Витька что пишет? — спросил Коля.

— Ничего, — покачала головой Маруська. — Сам понимаешь, — оттуда не часто напишешь. Заходил ко мне товарищ из Москвы, из наркомата. Передал, что Витька жив, здоров, возможно, скоро вернется. Слушай, есть еще одна новость, не знаю, как и сказать…

— Я не нервная барышня, ты вроде бы знаешь, — пожал плечами Коля.

— Трепанов умер. В газетах было. «После непродолжительной и тяжелой болезни…»

Коля остановился. Маруська погладила его по руке:

— Я знаю, кем для тебя был этот человек. Я очень тебе сочувствую, Коля.

— А вот Кузьмичев жив и здоров, — покачал головой Коля. — Ну почему, скажи ты мне, мир устроен так несправедливо. Сколько раз замечал: хорошие, настоящие люди умирают гораздо чаще. Эх, Маруська, Маруська… — он грустно посмотрел на нее и улыбнулся: — Вот и прошла наша молодость… И жизнь пролетит — оглянуться не успеем. Давно ли я первый раз сюда пришел, — Коля кивнул в сторону дома Маруськи. Дом стоял все такой же, бело-зеленый, красивый, вычурный, словно увядающая красавица на своем последнем балу.

— И мне кажется — вчера это было, — сказала Маруська. — Дом все такой же, а мы с тобой уже старички. — Она взяла его за руку и засмеялась счастливо. — Была — не была, я тебе скажу. Все эти годы я находилась рядом с тобой, делила с тобой все, и это спасало меня. Вот я и говорю, Коля: спасибо, что я не осталась в стороне от тебя. Общее дело — это даже не меньше, чем любовь. Правильно? Ведь мы с тобой боевые товарищи. Ладно. Наплела я тут чересчур, но это белая ночь виновата. Как твой любимый Багрицкий писал: «Миру не выдумать никогда больше таких ночей… Это — последняя… Вот и все! Прощайте!» — едва сдерживая слезы, она побежала к воротам. Ее каблуки — грубые каблуки армейских сапог — глухо простучали в тишине по деревянным торцам тротуара и смолкли где-то в глубине двора.

Коля долго стоял — растерянный и взволнованный, стоял и думал, что вот прошло уже столько лет и, казалось бы, все давным-давно забыто, ан — нет. На висках у Маруськи все заметнее седина, и у глаз с каждым днем все больше тонких, как паутинка, морщинок, а любовь не утихла, не прошла, не перегорела. «Так и осталась одна, — с горьким и бесполезным раскаянием думал Коля. — И этому, наверное, уже никто никогда не поможет».

Как и условились накануне, Савельева пришла в «Каир» одна и села за столик в углу зала. Травкин с Маруськой заняли места через стол от Савельевой, а Коля — у выхода. Весь зал просматривался, как на ладони, незамеченным не мог ни войти, ни уйти ни один человек. Снаружи, на Садовой, и во дворе ресторана дежурили милиционеры в штатском.

Ту часть зала, где сидели Савельева и Травкин с Маруськой, обслуживал чернявый, похожий на Чарли Чаплина официант. Он лихо носился по вощеному паркету с подносом на отлете.

Заиграл оркестр. Он традиционно исполнил «Кис оф файер», и зал сразу же наполнился танцующими. Савельева равнодушно ковыряла вилкой в тарелке с салатом.

— А вообще-то обидно, Травкин, — вдруг сказала Маруська. — У людей — танцы, а у нас?

— Должность такая, — философски заметил Травкин. — Кому что. А вот вы, Мария Гавриловна, не жалеете, что жизнь нашему делу отдали? Я о чем? Вы — красивая женщина, у вас должно быть пятеро детей, не меньше, и муж всем на зависть. Верно я говорю? — Травкин был добрым человеком, но особой деликатностью не отличался.

— Верно, — кивнула Маруська. — Очень даже верно, я с тобой согласна. Одним утешаюсь: может, моя работа десятерым женщинам живых мужей сохранила, семью и детей! Стоит этого моя несостоявшаяся личная жизнь? Как считаешь, Травкин?

— Да с лихвой! — Травкин понял, что больно задел Маруську, и попытался свести на нет свои неосторожные слова. — Я к чему сказал? К тому, что я лично уважаю вас больше всех!

Мимо Савельевой прошел чернявый официант, приостановился на мгновение, что-то сказал. Савельева ответила. Они разговаривали тихо, так, что слов нельзя было разобрать, но Маруська вдруг напряглась и встала: