— Доставай, что ли, — сказал он голосом Володи. И подтвердил свое распоряжение кратким опусканием век на глазах Володи. И я полез в носок и вынул ее. Карту.

Противу моих ожиданий, ничего особенно страшного я на ней не увидел. Только квадратик с Чальмны Варэ стал будто шире. Зато, будто… почему будто? — точно почуяв ее рядом с собой, Карта, которую Володя извлек из бомжацкого исподнего, заполыхала своими красными кольцами, они пошли по ней, точно рябь по воде от “блинчика”.

— Видишь? — сказал Володя. — Если наше экологическое потребительство, если наши порывы взять милости у природы, затронувшие уже и Карелию, ключ мира, не прекратятся, то мы все можем заказывать белые тапочки. А гробов нам не надо. Нас сама земля в себе похоронит. Без дна и без покрышки. А все отчего? От революционного подхода — что к мирозданию, что к человечеству. От желания все сразу поставить на службу человеку. От наскока, нахрапа и гордыни…

Хоть я и смирный хоббит в душе, но морализаторства с детства не люблю. А кто его любит, покажите мне такого индивида?.. Я сморщился, как от зубной боли. И спросил — явно не то, что ожидал Володя:

— А чей же череп был на снимке?

Он безмерно удивился. От изумления даже заговорил, как бродяга:

— Череп? Про чо ты? А, про свою травму… Мишки Прошлеца, наверное. А вообще — хрен его знает.

— А как же опухоль?

— Слушай, — сказал Володя опять своим глухим и значительным голосом, — не разменивайся на мелочи. Какая тебе разница? Все события, что случились с тобой за последнее время, должны были привести тебя в Карелию, к Чальмны Варэ. Что ты должен знать — то ты уже знаешь. Чего не поймешь — то ты знать не должен. Вот и все.

— А зачем мне в Карелию, к этим Варам?

— Там терминал на Кольском полуострове.

— Банковский? — глупо спросил я, демонстрируя замусоренный менталитет Антона Непомнящего, безнадежного урбаниста.

— Глупуй, что ли? — удивился Володя опять по-дурацки. Его голубые глаза смотрели из-под неряшливых, конъюнктивитом каким-то обметанных век бродяги, а изъяснялся он пропитым и простуженным голосом этого бича, в его, бича, простонародной манере. — Межевой, дяревня!

—?

— Ну Термин, глупота, Термин — бог межей в римской мифологии, усек? Там же межи. Там карты стыкуются. И туннель там на поверхность выходит… тот, что между Картами… то бишь мирами. Там только и можно поправить, что в прежнем мире изнахрачено. Ну, вот мы эти стыки терминалами и зовем… давненько, с римских пор… Харй прикидываться, ты же все вспомнил!..

— Но зачем нам к этому… терминалу?

— С чегой-то нам? Тябе. Я чо? Я там уж был-перебыл, тонул-всплывал… Я в прошлом мире остался. Теперя, в этом мире, тябе черед.

Меня словно опалило. Мелкий страх морозит, а сильный — жжет огнем.

— Мне?! Одному?!

— Ну. А чо?

— И я один должен исправить? Все, что до меня… изнахрачено? Все, что всякие там лесорубы, мелиораторы и секретари райкомов с их директивами натворили? А мне одному это расхлебывать? Да как же я смогу?

— Ничо, — ухмыльнулся Володя. — Там сообразишь. Ты ваще головастый, я вижу… как лошадь. Хоть и думаешь тоже, как лошадь, медленно.

— А как же ты здесь оказался, если ты в том мире?..

Скрипнула дверь тамбура. Мощная грудь проводницы, точно голубая подушка, углами вперед, воинственно нацелилась на нас. Над подушкой маячила ее раздраженная физиономия.

— Покурить, говорят, покурить… Полчаса курите, что ли? А ну, признавайся, где ханку прячешь, обсосок!

— На, обыщи! — дурашливо задрал руки Володя — бомж бомжом.

Проводница уловила амбре, которое пошло от его резкого движения, и вся скривилась:

— Руки марать об тебя… Ладно, валите на выход. Оленеводск через десять минут! Второй раз предупреждать не буду.

— А куда мы, на хер, денемся, там же конечная! — весело ответил Володя. Но пошел за ней. Мне показалось — слишком быстро, слишком охотно пошел, чтобы не отвечать на мои вопросы. В проходе он, будто шатаясь от качки, поймал мою руку, сжимавшую Карту, стиснул пальцы в кулак, а кулак попытался загнать мне под обшлаг куртки. Я уловил дуновение слов: “Спрячь получше, балбесина!”

Десять минут ушло на то, чтобы мне упихнуть Карту поглубже под свитер и проверить сумку (вроде все на месте и в том же виде), а Володе… Володе — схватить с пола пустую чекушку и ринуться к проводнице, где у них затеялся эмоциональный, но невнятный диалог по поводу запасов горючего, которое она, стерва собачья, перевозит в своем купе, но не дает честным людям даже в долг, хотя его все знают, за ним не заржавеет… Из вагона мы выходили порознь. Меня потрясывало, я тащился нога за ногу, перепуганно озираясь… Картинка провинциального вокзальчика виделась мне через призму жуткого будущего. Чистенький, но бедный с виду перрон города Оленеводска я — Антон Непомнящий — назвал бы безо всякого почтения жопой мира, а я — Михаил Прошлец, тем паче я — Пьер Багров, — не мог поименовать иначе, нежели преддверьем терминала. И тут Володя, якобы случайно, приблизился ко мне и толкнул в сторону от жидкого потока пассажиров. Мы вдвоем прислонились к перронной скамеечке. Володя полностью перекочевал в ипостась бомжа. Он как-то криво оглянулся и бросил мне с такой миной, будто на водку клянчил:

— А ваще там знаешь что? Ну, где на твоей Карте, морозовской, Чальмны Варэ проступают, на северо-востоке… там деревообделочный комбинат открыли пару лет как. Мебель из карельской березы ваяют. И другие дерева туда же, в доски перегоняют. Знаешь, кто у комбината в соучредителях? Маркарян, твой знакомец. Вернее, скоро познакомишься. А знаешь про такое чудо в вашем Питере-Шмитере? Как об стену комбината машины гробятся? Ночами. В лепешку! А седоки — в фарш! Слышал, как им хрен-те че мерещится?