Я ехал в такси и думал, что нет человека, который, вслушавшись в себя, не нашел бы совести. Может быть, совесть — это самолюбие? Очень может быть. Но особенное: любовь к себе перед четким зеркалом, а не в глазах других.

Каждый сам знает, чтo для него тяжкий груз, чтo — милая шалость. Есть внутреннее знание: как можно — как нельзя. А беспардонные отморозки, душегубы, люди-звери? Они внутренне полагают себя правыми? Пожалуй, изуверы — всегда камикадзе. В их ожесточении — поджог собственного дома, боль пропажи, пафос растворения в хохочущем хаосе.

Как сделать, чтобы полегчало? Что освобождает? То, что можно назвать двумя словами, сухими, как барабанная дробь: “чистосердечное признание”. Отсюда суровое обаяние исповеди. Перефразируя Пушкина, осознание жалкости — очищает душу.

А затемняет душу бахвальство, свойственное человеку, который не знает, как отмахнуться от совести. Хмельной, с приклеенной улыбкой, за потным столиком, обильно бранясь, он выдает секреты “распила”, “разводки”, “ликвидации”, “скандалов”. Он бойко трещит о том, как топтал или обманывал, суетливо пытаясь доказать, что вокруг — хаос, череда шуточек, абсурд пожара. И внезапно он догоняет маньяков. Ему уже все равно, в глазах проскальзывает тот же блаженный адский блеск, что у серийного душителя.

Совместна ли совесть и публичность? Обычно внешние, репутационные недостатки — продолжение признанных обществом достоинств. Провалы и достижения питаются взаимно. Но в горьком свете покаяния ясно видно: “достоинства” (мнимые доблесть, отвага, острота) еще подлей и извивистей, их отвратность просто не столь очевидна поверхностному взгляду.

И как часто то, что мнится зрителям “недостатком”, — это самое драгоценное в тебе!

Совместима ли совесть и активная жизнь? Политик, бизнесмен — могут ли жить по совести, да и не бред ли она романтический? А журналист, как я? Ответ — ситуационизм. Ты должен всеми силами приближаться к честности в каждой конкретной ситуации.

Настоящее самолюбие выше выгоды, а честность не чужда самолюбованию. Мужик из проезжавшей машины помогает женщине, у которой кончился бензин. Он возится с пластиковой бутылкой, бензином, льет бензин в дырочку для бензина. Не потому, что хочет в благодарность ее тело или деньги.

Они разъезжаются и больше не встретятся, но отныне с ним несколько праведных минут.

“Я — фаталист”, — подумал я, вновь и вновь ощупывая новую Карту под свитером. В людях слишком много кукольного, неверно-вялого. В каждом человеке личность борется с куклой. И все же минуты возможны. Яркие, горячие, свои.

Вспомнишь, что был честен, и, как бы кто ни судил, отвоюешь себе еще кусок чистого пространства.

В доме, который замусорен.

Сергей Чередниченко (1981) — живет в Москве. Прозаик, критик, преподаватель литературы. Печатался в журналах “Вопросы литературы”, “Континент”, “Октябрь”, в сборниках “Литрос”, “Новые писатели”, “Новая русская критика. Нулевые годы”, “Тверской бульвар, 25”; в газетах “Литературная Россия”, “НГ-Ex libris”.

В мыслях о совести десять минут в такси промелькнули для Антона, как одна секунда. Хмурый водитель с глубоким шрамом во всю щеку (видимо, от ножа) молча отсчитал пятнадцать рублей мелочью — сдачу с пятидесятирублевой. Вот она — русская глубинка… Честный народ, совестливый. Мог бы и не давать сдачи заезжему господинчику из северной столицы. Тем более что Антон на нее и не рассчитывал, полагая, что цена за проезд в такси даже в такой глуши не может опускаться ниже пятидесяти рублей. Оказалось, ошибался.

Когда потертая “копейка”, рыгнув мотором, уехала, Антон остался стоять один на обочине дороги, тянувшейся из города в лес. Тут он покрутил по сторонам головой, осмотрелся. Оказалось, что кафе “Чальмны Варэ” находится на окраине этого захолустного городка. По ту сторону дороги еще стояли обветшалые двухэтажные дома, местами штукатурка на них обвалилась, и открывшиеся кирпичи уже оплыли слоем желто-бурого мха. А на этой стороне улицы уже начиналась промзона. Вернее, то, что от нее осталось. Разноэтажные строения с побитыми окнами. Высокая закопченная труба кочегарки из темно-красного кирпича. Дальше по улице тянулся длинный бетонный забор. Видимо, когда-то на нем была колючая проволока. Теперь же сверху плит торчали в обе стороны лишь ржавые треугольные брусья, да и сами плиты кое-где завалились набок. Словом, типичный пейзаж изгнивающих при капитализме моногородов.

Дверь в кафе приютилась в углу дома, похоже, когда-то бывшего заводской конторой. Восемь окон, выходящих на эту сторону, были капитально забиты досками, а для двери в кафе в стене проделали специальную пробоину. Над дверью на доске кривыми черточками в стиле наскальных рисунков была выбита надпись: “Чальмны Варэ”. Повыше двери кривилась старенькая металлическая табличка — “ул. Лесная, 4”. И на этом унылом фоне нелепым красным пятном бросались в глаза два пластиковых столика с поставленными на них пластиковыми креслами под большим провисшим зонтом с надписью: “Балтика”.