На сей раз, для разнообразия видимо, меня прошиб холодный пот, я механически отер со лба испарину. Один чудило на другую букву, называвший себя водителем автомобиля, пострадавшего в такой аварии (фотки, сделанные на следующий день после ДТП братом водителя, я видел в мобильнике, слово “пострадавший” относительно этой груды мятого металла и запчастей в радиусе десяти метров звучало слишком щадяще), явился к нам в редакцию, требовал отвести ему разворот под специальный репортаж. Мол, он ехал ночью, никого не трогал, и вдруг, как поравнялся с оградой древообделочного комбината, перед ним выскочили, как из земли, три агромадные сосны (он засветил мне рукой под глаз, показывая охват сосен), — и он руль вправо, чтобы их объехать, а там стена бетонная, вот его и так-перетак, трам-тарарам, ёшь твою налево, направо и во все отверстия!.. Мы его еле-еле утихомирили и спровадили, а он и на лестнице, и на улице все завывал про свои агромадные сосны.

— Во-во, — прочитал мои мысли бомж-Володя. — Слыхал, ага? А таких знаешь, сколько было? Пять раз по десять! А ментура дела не заводит, на тормозах спускает. Им висяки на себя вешать неохота, вот они и крутят-мутят, легаши поганые… И от вас, от журлов, скрывают. А дело-то серьезное!.. Ты, домой-то как вернешься, поразузнай… да посчитай… сколько народу в этом лесу побилось…

Выпал мне сегодня вечер вопросов и ответов. Хотя было еще далеко до вечера, долгий карельский день лишь слегка налился спело, усталой желтизной…

— Но почему так?..

На меня остро глянули голубые мудрые глаза:

— Карельские деревья на комбинате не только умирают, но и теряют свою физическую сущность. Естественно, источают энергетические флюиды… мощнейшие… любая бы плазмография показала, какой всплеск посмертной активности деревьев в этой зоне. Но никто и никогда не делал плазмографию ДОКу. Лес цепляется за жизнь, лес мстит своим обидчикам. Мебель элит-класса из карельской березы для гламурных спален — это преступление. Еще одно в ряду преступлений против природы. Которые благословил своей необдуманной, злополучной фразой горделивый селекционер. Помнишь? “Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача” — это из предисловия к “отчетной” работе Ивана Мичурина “Итоги шестидесятилетних трудов по выведению новых сортов плодовых растений”, издание третье, Москва, 1934 год… Не читал? Зря, занимательная книжица… Их надо остановить, Антон. Миша…

Сергей Шаргунов (1980) — живет в Москве. Прозаик, журналист, критик. Автор книг “Как меня зовут?”, “Два острова”, “Ура!”, “Битва за воздух свободы”, “Птичий грипп”, “Книга без фотографий”. Печатался в журналах “Новый мир”, “Арион”, “Вопросы литературы”, “Континент”, “Знамя”. Лауреат премии “Дебют” за повесть “Малыш наказан” (2002), лауреат Государственной премии Москвы в области литературы и искусства.

…Всю дорогу к кафе “Чальмны Варэ” я почему-то думал про совесть.

Жизнь — это дом. Однажды (например, в тридцать — практически мой случай) вы обнаруживаете, что дом захламлен.

Дом завален мусором, коробками, ломаной мебелью. Есть лишь небольшой пригожий, подметенный кусок — садись на пол безвольной куклой, обхвати голову руками и жди седины.

Мусор — искренние порывы и вынужденные уступки, встречи и речи, самообман и лукавство, дипломатичность и вспыльчивость. Все — трата времени.

Не мусор — минуты, озаренные влюбленностью, обжигавшие гордостью великодушного завоевателя, минуты нежности с ребенком, минуты, когда переживал за других, когда писал увлеченно, когда перечитывал, видя, что написал хорошо, когда бросал боевые кличи от чистого сердца.

Остальное как-то бессовестно, суетливая скверна.

Жизнь хитра: совесть постоянно в клинче с чьей-то корпоративной моралью.

То, что для тебя лучшие воспоминания, яркие и горячие, для других — свидетельство твоей дурости. Люди предпочитают предсказуемость (да я и сам, наверное, был таков, ценил понятное), и именно “последовательность”, псевдоним которой — “формат”, устраивает их, но оригинальная личность — с ее страстью и страданием — раздражает.

Вы бывали искренни и доверчивы? Вам отплатят нелюбовью за все незаемное, за просветы свободы, энергию, артистизм, откровенность. Окружающие ждут от вас оправданий, которые выровняли бы вас, примирили с чужим “форматом”, а вы мечетесь, ударяетесь о тесные стены мусора, вскрикнув, замираете. И вот уже говорите обтекаемо, мягко, сипло, подыгрывая общей неволе, отдаваясь зрелости, старению, омертвлению. Пыль покрывает понурую голову.

И мне было стыдно за это! Больше, чем за прошлое, за это! Стыдно не за порывы юные, а за надобность объяснять, допустим, про то, что лучшее во мне, зрячее — это были порывы юные, слепые, а теперь я как бы в интеллигентных очках.

Взвешен и найден моральным.

Прошлое вряд ли было хорошо. Оно отвратительно по преимуществу. Но не в том и не так, как того хотят другие.

Что же такое совесть? “Дух”, “жить не по лжи” и прочие высокие слова осмеяны многажды. Почему же, такая сомнительная и призрачная, эта совесть саднит, колет, требовательно вибрирует? Ты ее чувствуешь, как часть организма, как екнувшую селезенку, как затекшую руку, как заломившее сердце.

Она дрожит и звенит: “Не угождай другим! Дружочек, будь собой!” Она окатывает лицо кипятком стыда: перед сном вспоминаешь давнюю подлость или глупость и краснеешь в темноте. Она терзает тебя немой, самой ужасной руганью в твой же адрес. Ты клянешь себя и ничтожишь, обзываешь скотом.

“Да, жалок тот, в ком совесть нечиста”, — говорит Пушкин. И действительно, нечистая совесть — что-то мелочно-жалкое, как нечищеные зубы или сальные волосы. Человек гримасничает. Груды новых делишек затмевают делишки прежние, но это не освобождает — дом битком набит дрянью.