В общем, вместо того чтобы дом натопить, нагреть к маминому приходу, выветриваешь его до холода. А потом на кровать заляжешь и засыпаешь.

Просыпаешься от маминого восклицания:

— Опять!

Она бежит к тебе, не раздеваясь, не снимая пальто, и, постанывая, отворачивает колпачок с пузырька, где нашатырный спирт, подносит ватку, смоченную обильно, и меня этот резкий удар нашатыря в ноздри разом на ноги поднимает.

— Не надо! — кричу я.

А мама полусмеется, полуплачет:

— Ох ты, горе мое!

Так что врать не стану — в голодный обморок я не падал, мама этого не допускала, и в керосиновый, как неженка Правдина, — тоже, но, наверное ведь, все обмороки похожи. И я примерно понял, что испытала наша Анна Николаевна.

Не сразу понял только, почему же она голодала.

Дня через два пол-арифметики мы заглядывали друг дружке в рот. И трогали пальцами свои зубы — не шатаются ли.

Оказалось, что есть такая болезнь — цинга. Когда человек мало ест, а в еде его нет витаминов, приходит цинга. В голове позванивают колокольчики, ноги становятся легкими, а десны во рту начинают кровавить. Вот они для чего, витамины-то, нужны! Не будет витаминов, и все зубы выпадут, станешь в свои десять или одиннадцать лет беззубым стариком. Станешь шамкать и шепелявить.

Пожалуй, вот этим шамканьем нас Анна Николаевна до конца и убедила на сосну-то лезть. Кому охота шамкать и зубы терять?

— Мои витаминки кончились, дети! — сказала Анна Николаевна. — И все другое кончилось, до зарплаты далеко. А тем временем рядом с нами самый лучший витамин! Бесплатный! Висит себе, лапами нам машет.

Выяснялось, что самый крепкий витамин — в хвое, особенно сосновой. И во дворе школы растут несколько корявых сосенок, идти никуда не надо. После уроков забраться на деревья и наломать хвои.

Желающих отличиться было полно, да только не все мечты сбываются: ведь снизу-то сосна голая, и добраться до первых веток по голому стволу, широкому в обхвате, нам никак не удавалось. С помощью незаменимой Нюры и под мудрым командованием Анны Николаевны вытащили на волю лестницу, прижатую к стенке все в том же пахучем пространстве, где сходятся двери туалета, аромат керосинового бака и сквозняк от задней, плохо закрывавшейся двери, и, как муравьи, хором подтащили к дереву.

Полез за хвоей Вовка, мы держали лестницу — на всякий случай, — а девчонки подбирали сломанные ветки.

Анна Николаевна в тощем пальтеце с воротником из редкого, линялого меха, вполне, может быть, кошачьего, притопывала в туфельках на снегу, и казалось, не замечала уборщицы Нюры, которая в толстых валенках с калошами и плотной телогрейке стояла рядом и тревожно, даже, кажется, со страхом, поглядывала на хиловатую старушку, зачем-то вышедшую командовать.

Когда учительница наша повышала тон в классе, это у нее получалось хорошо, но на улице голос ее поглощался пространством, звучал слабо, и она напрягалась, отчего кричала фальцетом:

— Вова! — осторожнее! — Вовка, не свались!.. Девочки, не стойте прямо под Крошкиным! А если он упадет на вас?!

Словом, она блюла правила безопасности, а может, понимала, что сама же эту безопасность нарушила, лучше бы попросить каких-нибудь взрослых мужчин, но где же их возьмешь, и вот…

Мне казалось, Анна Николаевна тревожится чрезмерно, Вовка если даже и слетит сверху, то ведь внизу все-таки еще глубокий снег, да и мало ли мы падали на своем веку, хотя бы катаясь на лыжах в крутых наших логах и оврагах?

Я еще не знал тогда сокрытую Анной Николаевной тайну, которая откроется не скоро, может быть, через год, мучительный груз, принятый ею по своей воле, но вот тогда, когда Вовка Крошкин влез на сосну и срывал там, сбрасывая вниз, ветви с длинными сосновыми иглами, обратил внимание на ее беспричинное за дружбана моего беспокойство.

Потом, прямо на уроке, мы отделяли хвою от ветвей, промывали в теплой водице, складывали в ведро, чтобы Нюра унесла его кипятить, а, наутро, все при тех же свечах и коптилках, учительница наша ходила не с коробкой сладких витаминок, а с эмалированным ведром, наполовину заполненным зеленой горькой жидкостью, и с кружкой, в которую наливала эту самую зелень.

Каждому повелевалось выпить пойло — горькое, терпкое, хотя и пахнущее сосной. Класс ныл, даже, кажется, подвывал, но слушался — куда же денешься, — и хотя, заглядывая в рот друг другу, мы пока не обнаруживали кровоточащих десен и шатающихся зубов, но с трепетом ожидали этого каждый день.

Видать, такого рода страхи вполне допускались Анной Николаевной, как способ провести нас по тонкой, обрывистой тропке между голодом и болезнью. Страх и требование, похожее на приказ, были взяты нашей дорогой учительницей на вооружение в суровые военные годы вполне осмысленно и строго. Может, потому, когда она вливала в нас горький отвар хвои, ей ассистировал не хлипкий дежурный, наш брат третьеклассник, а плосколицая уборщица Нюра. Наверное, вот эта невыразительная плосковатость Нюриного лица помогала Анне Николаевне самой сохранять равнодушно-медицинское, как, к примеру, у зубного врача, выражение: плачь или хнычь, но будь добр выполнить то, что велят, хотя и велят-то сделать самое легкое — выпить перед началом урока полкружки горькой хвойной настойки.