Внутри стало тревожно, непривычно страшно. Да, он собирался на работу, где намеревался плодотворно поработать над новой статьей; главный редактор был всего лишь в шаге от того, чтобы повысить Донована в должности; вечером в квартире с зажженными свечами и накрытым столом ждала любовница, чем не подвод для радости?

Но радостно не было, внутри тихо разрасталась беспричинная паника.

У выхода на улицу журналист остановился: возле окна стояла девушка, взгляд ее был устремлен в низкое, все еще темное в этот час зимнее небо.

– Вы не замечаете ничего странного? – неожиданно для себя спросил он незнакомую девушку.

Студентка медицинской Академии Нордейла Дженни Райт, держащая в руке картонный стакан с дымящимся кофе, который покупала каждое утро перед занятиями, даже не обернулась на чужой голос.

– Вороны, – сказала она.

– Простите, что?

– Вороны. Вот уже три дня в небе кружат вороны, – к холодному стеклу, указывая на небо, прикоснулся тонкий палец с ухоженным ногтем. – Почему?

Кряг перевел взгляд с пальца на неприятно низкое небо, в котором кружили птицы.

Он не знал «почему».

И несмотря на кричащие заголовки первых статей, которые могли бы появиться, раскрой он причину этого феномена, журналист боялся узнать истинное положение вещей.

Проснувшись этим утром, а точнее сказать «вынырнув» из тяжелых кратковременных погружений в забытье, которые сложно было назвать сном, Клэр поняла, что не хочет подниматься с постели.

Зачем?

Вставать, одеваться, готовить завтрак.… Для кого готовить? Вот уже третий день подряд Смешарики отказывались есть. Она пыталась, как могла: каждое утро заставляла себя идти в магазин, хотя совершенно этого не хотела, упиралась остекленевшим взглядом в прилавки, накладывала что-то в корзинку, отстаивала очереди в кассе, не слыша ни покупателей, ни кассира, следила за тем, чтобы в холодильнике всегда был запас свежих фруктов, ягод и кошачьей еды.

А теперь Фурии сложили с груди значки и перестали есть.

Хуже того, они перестали говорить. Совсем.

Не отзывались на слова, почти не смотрели на нее, часто сидели в самой дальней комнате, притихшие; некогда любимый дом замолчал, опутанный скорбью.

В зале иногда шумела далекими листьями подаренная Дрейком картина с осенним парком, с чаши продолжала литься вода. Клэр иногда убирала наметенные на ковер, выпавшие из картины желтые листочки и выкидывала в мусорку. Привыкла. Но вот уже трое суток она не могла на нее смотреть – каждый раз, проходя мимо, отворачивалась. А в спальню Дины Клэр не могла зайти совсем. Боялась, что не удержится и вновь согнется пополам, и захлебнется в истерическом рыдании.

Заходить туда было все равно, что заходить в мир, в котором когда-то было светло и тепло, где звучал смех, где светились чьи-то глаза, где в воздухе плавали мечты, а теперь все потухло. Тихо, пусто, мертво. В шкафах спальни осталась ее одежда, обувь, а в прилегающей ванной – туалетные принадлежности: зубная щетка, расческа, мыло, шампунь, духи… Клэр даже взяла их в руки, чтобы понюхать, вспомнить Динин запах, а потом долго сидела на холодном полу, не в силах двинуться с места, растирая по лицу горячие слезы.

Огонек, почувствовав, что хозяйка вновь дрожит, перебралась с одеяла в районе ног последней на грудь. Клэр погладила мягкую шерсть трясущимися пальцами.

– Она принесла мне тебя… Подарила.

Боясь погрузиться в отчаяние, из которого едва выплывала в последние дни, она заставила память замолчать: хорошие воспоминания обязательно тянули за собой болезненный момент осознания, каждый раз одинаково сильно бьющий по нервам и сердцу, что всего того, что было, уже никогда не будет.

А сколько слез было пролито на медальон, отказывающийся показать лицо подруги, когда Клэр шептала «Дина… Дина… Дина…», и только серая мгла кружилась в его сердцевине при этих словах, будто возмущенная, что в сотый раз кто-то пытается вызвать несуществующего более человека.

И Клэр, скрючившись на диване в гостиной, снова и снова плакала. Забросила хобби, не могла заставить себя включить телевизор или выйти на улицу, забывала поесть, потому что каждый раз, проходя по коридору, видела сидящего на холодном подоконнике у дверей белого кота, смотрящего на пустынную зимнюю улицу.

Миша терпеливо ждал. Днем и ночью он сидел там, а она… как она могла объяснить ему, что хозяйка больше никогда не вернется?

Зародить жизнь легко.

Достаточно поместить клетку в подходящую субстанцию, создать необходимые условия – и тогда жизнь начнет развиваться, пробьет себе дорогу, даст рост, сформирует форму. Но «возродить» жизнь? То, с чем они оперировали до этого, уже содержало в себе искру – дар свыше, который было не под силу воссоздать членам Комиссии. Кем и где награждались клетки искрой? И как вернуть обратно наиболее важный элемент, случись его утрата? Нет, они хоть и достигли определенных высот в знаниях, пользовались в какой-то мере «готовым» продуктом, но не умели создавать сырье.

Джон Сиблинг, развернувшись в кресле спиной к столу, смотрел в окно.

На что рассчитывал Дрейк? Неужели верил, что шагнет выше головы и сумеет за несколько суток разгадать загадку, на изучение которой они уже потратили столетия?

Судя по тому, как содрогался мир, нет.

Джон не боялся того, что мир Уровней схлопнется, нет: члены Комиссии уже объединили свои усилия для поддержания его энергетической оси, и теперь идущие сквозь пространство волны лишь отражали эмоциональное состояние наиболее могущественного из людей их расы, но Джон боялся другого – того, что Дрейк, проиграв, изменится.