Она фыркнула:

– Я-то представляю. Навидалась. Это у тебя их, наверное, никогда не было.

– Угадали, – ответил я честно. – Не люблю, когда бьют.

Она слегка повернула голову, я увидел недоумение на ее лице.

– Как же ты жил?

– Я пришел из мирного мира, – напомнил я. – А сам я тихий, спокойный и ласковый. И сейчас меня больше всего волнует и беспокоит: так ли я повязал платок?

– Что-о-о?

– Платок, – повторил я. – Как думаете, кончики узелка лучше над правым ухом или над левым?

Она нахмурилась.

– Да какая тебе разница?

– Ну да… – ответил я с обидой. – А если в этом какой-нибудь глубинный смысл, дошедший из бездны веков, благодаря народной памяти и патриотизму?.. Например, слева – гомосексуалист, справа – пидорас… Вдруг не так поймут? Да еще, как интеллигенты, в глаза не скажут, а за спиной будут сплетни размножать простым делением. И только будучи старым и дряхлым, на краю могилы узнаю, кем меня считали всю жизнь и почему одни от меня шарахались, а другие, пра-а-ативные, липли…

Она с минуту лежала, слушая этот бред, затем одним прыжком вскочила на ноги, ее рука деловито цапнула жилет и брюки, я смотрел, как одевается, не поворачиваясь ко мне.

– Не понимаю, – буркнула она с отвращением, – что ты бормочешь.

– Проблемы бытия решаю, – ответил я смиренно. – У таких, как я, все – проблемы бытия. С прописной. Когда нет серьезных проблем – войну приходится начинать из-за неверно завязанного галстука. Или платочка. Вот и думаю, а что, если узелок наверх, чтобы ушки торчали, как у зайчика?.. Будет игривый намек на плейбоя, а это уже миру мир…

Она смотрела с яростью, я говорил все тише, а то убьет за умные мысли, женщины все такие: можно либо говорить только о них, либо молчать в тряпочку.

Я не сразу понял, что она делает на входе в нашу нишу: чертит линии, посыпает чем-то, бросила пару кристаллов и воткнула птичье перо.

– Вот только теперь можно, – сказала она.

Я послушно ждал, стараясь понять, что теперь можно. Она вытащила из мешка завернутый в чистую тряпку хлеб, сыр и сушеные куски мяса. Я сидел смирно, она остро взглянула на меня.

– Мне ты не нужен, – сказала она безапелляционно, – но у этих пятерых оказалось слишком много корней уганавы. Бросать жалко, а нести все тяжело. Ты понесешь часть.

Я сказал смиренно:

– Да мне ничего не нужно…

Она рыкнула:

– Дурак, это не тебе! Это мое. Но понесешь ты. А за это позволю тебе идти некоторое время со мной. Сзади. Понял?

– Понял-понял, – сказал я поспешно. – Только я, эта… слабый. К отягощениям не приучен. Я лучше всего умею лежать на диване… Здесь я просто мастер.

Она устрашающе перекривила рожу.

– Меня не интересует, что ты умеешь. Будешь делать, что скажу. Или проваливай прямо сейчас. Убивать в спину не буду. Все равно у тебя ничего интересного для меня нет.

Я смиренно помалкивал. Она пару раз посмотрела с вызовом, буду ли возражать, но я тихо сопел и опускал глазки. Наконец она смилостивилась и придвинула в мою сторону хлеб и сыр.

– Ешь.

– Спасибо, леди Джильдина, – сказал я смиренно. – Вы такая добрая, такая добрая… Даже не ударили!

Она сердито сверкнула глазами, я уже думал, что заставит перейти на "ты", мы ж в походе, какие тут церемонии, однако она сказала только:

– Ешь и ложись. Я хожу быстро. Отстанешь – брошу.

– А уганава? – спросил я коварно.

– Понесу, – сказала она.

Я спросил вкрадчиво:

– Вы в самом деле сможете провести меня к Барьеру?

Она поморщилась.

– Никуда не поведу. Я иду в одно место… но оно рядом с Барьером. Если не отстанешь, увидишь свой Барьер, хотя не понимаю, зачем он тебе.

– Сие тайна великая есть, – вздохнул я. – Даже от меня. Такое бывает, жизнь мудра.

– Не для всех, – отрезала она.

– Да я знаю, – вздохнул я, – к жизни нужно относиться проще, однако что поделаешь, если я такой сложный, уникальный, замечательный, утонченный, изысканный, одухотворенный…

Она скривилась и дальше не слушала, а я некоторое время перебирал эпитеты, пока не сообразил, что постепенно перешел по дуге к "своеобразный", "неуравновешенный", "нерасчетливый", "ошибающийся", "глуповатый", "соплежуйный", и до "полное говно" остался один шажок.