Еще и в 1860-х годах горожанки из крестьянок продолжали носить в праздничные дни сарафаны, кисейные рубахи с пышными рукавами, позолоченные перстни со светлыми «глазками» и накидывали на плечи пестрые шерстяные платки.

К последним десятилетиям века обычный мужской костюм состоял из заправленных в сапоги штанов, цветной (а в будни «немаркой» сероватой или желтоватой) рубахи навыпуск, поверх нее жилетка, а поверх жилетки поддевка (иначе «чуйка») — что-то вроде легкого пальто в талию, длиной ниже колен. В самом конце века вместо поддевки чаще уже стали носить пиджак. На голове картуз с козырьком. В подобное платье одевались и фабричные, и мещане, и «серые» купцы, что породило обиходное общемосковское прозвище «чуйка», обозначавшее простолюдина вообще, в том числе и человека неопределенного положения (не то купец, не то мещанин).

Женщины в будни ходили в платочках и ситцевых юбках с кофточкой-баской, а для праздников и «на выход» нередко заводили себе модное платье (порой и не одно) и даже шляпку. Московская мещанка Н. А. Бычкова, умевшая хорошо шить, вспоминала: «Я, конечно, очень нарядами не занималась (где мне в моем положении модничать?), а все ж таки отставать не отставала. Нет-нет, и сошью себе по картинке (из модного журнала. — В. Б.).Молода была, 17 лет» [252] .

Мужчины для праздничных случаев обзаводились сюртуком или костюмом-тройкой, но чаще для них признаками праздника по старинке оставались гладко примазанные квасом или коровьим маслом волосы, яркая рубаха и натертые чистым смоленским дегтем громко скрипящие сапоги.

Семейные нравы в низовой среде подчинялись патриархальной традиции: муж был главным над всеми домочадцами, а все семейные недоразумения разрешались рукоприкладством. «Отец, бывало, пьяный придет, давай мать учить, — рассказывала Н. А. Бычкова. — Избить всю — это учить называлось. Потому он муж, ему власть, а по пословице старинной — курица не птица, баба не человек.

Вся она-то, моя бедная голубушка, в синяках да в кровоподтеках ходит. Куда там жаловаться, кому! Потому всяк муж своей жене господин, а на венчаньи Апостол читается: „Жена да убоится своего мужа“. Он, мол, тебе сапогом в живот, а ты молчи, он, дескать, твой кормилец и повелитель.

Что вы, разве можно у соседей укрываться было! Стыд и срам сор из избы выносить. Да и всюду такое творилось, по всей матушке-России мужья жен „обучали“. И бедные, и богатые… Боялась я его до смерти. Бывало, чуть заслышу: сапожищами гремит, — в угол аль под кровать забьюсь, дрожу вся со страху — вот-вот побоище начнется» [253] .

Впрочем, битьем русского человека вообще было не удивить: не только мужья «учили» жен, а отцы и матери детей: секли учеников во всех казенных учебных заведениях и даже в семинариях, дрались офицеры в полках и мастера на заводах, пороли провинившихся простолюдинов в полицейских участках, и вообще «всыпать ума через задние ворота» долго считалось универсальным общерусским средством на все случаи жизни. «Мать меня… считала отчаянной. За всякие шалости расправа была короткой, — вспоминала актриса А И. Шуберт, росшая в семье бывших крепостных „аристократов“ (отец ее был дворецким в барском доме) — пощечина, за ухо, за волосы, подзатыльник. Проглотишь и пойдешь, как ни в чем не бывало, и за обиду не считалось: всех били, без битья обойтись было нельзя» [254] .

Справедливости ради следует добавить, что москвички «из простых» и сами часто были не промах: обладали громкими голосами, не лазили за словом в карман, виртуозно бранились и порой превращали семейное «ученье» в семейную же потасовку, из которой главным пострадавшим выходил как раз «кормилец и повелитель».

Грамоте дети мещан и мастеровых, а в первой половине века — и купцов, как правило, обучались у своего приходского дьячка. Начиналась учеба 1 декабря — в день пророка Наума, или 1 октября, на Покров. Перед началом учения дома у ученика устраивали молебен, молились о преуспеянии в науках, «о даровании силы и крепости к познанию учения и к познанию блага и надежды». Обучение производилось по веками отработанной системе: сначала заучивались названия букв, потом «склады» — двойные и тройные. Их осваивали, водя указкой по азбуке и громко повторяя вслух за учителем. (Указки эти были столь широко распространены, что продавались не только в писчебумажных и книжных, но даже в «овощных» лавочках.)

Вот как описывал процесс первоначального учения А. Н. Островский: «Наконец день пророка Наума приближился, азбука была куплена; Максимка выточил указку; все было готово, оставалось приступить к науке. Для первого урока дьячок был приглашен на дом. Тут составилась трогательная картина: помолившись Богу, усадили Кузиньку за стол и дали в руку указку, причем Кузя так горько и жалостно плакал, что возбудил сострадание во всех окружающих; посадивши верхом на нос очки, которых каждое стекло было немного меньше каретного колеса, поместился подле Кузи дьячок, кругом стола обступили мать, бабушка и Максимка, из дверей выглядывали домочадцы. Так началось ученье Кузиньки. Продолжалось оно не так торжественно. Каждое утро Кузя, надев сумку, наполненную книгами и булками, ходил к дьячку в сопровождении Максимки. Так ходил он ровно два года; а через два года кончил курс ученья, преподаваемого дьячком, то есть выучил азбуку, что называется от доски до доски, потом прочел часослов, а наконец псалтырь; тем и дело кончилось» [255] .

После освоения церковнославянской грамоты учили гражданскую. Книжная премудрость давалась с трудом. Как писал И. А. Белоусов: «Я вспоминаю одного ученика — сына булочника из Замоскворечья, — ему так трудно давалась азбука, и так он ее возненавидел, что, проходя по Москворецкому мосту, утопил книжку в Москве-реке» [256] . «Сначала в этой азбуке, — вспоминал А. Н. Островский, — буквы разных форм и размеров, потом всевозможные склады, потом целые слова; далее необходимые для жизни правила, как то: будь благочестив, уповай на Бога, люби Его всем сердцем; далее четыре стихии, пять чувств и наконец: „Помни последняя твоя — смерть, суд и геену огненную“» [257] .