Шрифт:
— Не надо ругать Эттая, он очень хороший! Надо попросить чистую тетрадку и помочь ему все переписать. Вот жалко, я еще плохо пишу, а то бы сам за него переписал.
Кэукай терпеливо выслушал Чочоя и, улыбнувшись, ответил:
— Ничего, Чочой, мы по-другому поможем Эттаю. Так, как ты говоришь, нельзя помогать.
— Расскажи, Эттай, как получилось, что тетради у тебя снова стали грязными? — обратилась к нему Нина Ивановна.
Эттай встал и, по-прежнему не поднимая глаз, забормотал:
— Да вот я сидел, писал... Отец руль-мотор принес, разбирать стал. Ну, я тут и забыл про все на свете. Зачем-то тетрадь свою схватил, к мотору полез... Сначала берег тетрадь, в трубочку ее свернул, а на стол положить не догадался. Когда отец попросил смазать мотор маслом, я от радости бросил тетрадь прямо на пол, а потом нечаянно масленку на нее опрокинул... Вот так получилось... Отчистить потом хотел — резинка не берет; утюгом гладил — тоже ничего не вышло.
Эттай еще раз дал твердое слово, что тетради отныне у него будут чистыми.
Пионеры разошлись с заседания совета отряда.
Чочой постоял на крыльце школы, посмотрел в конец поселка, где убого чернела яранга Кэргыля. На белом фоне только что выпавшего снега эта яранга казалась особенно неприглядной. «Холодно стало, зима началась, — грустно подумал Чочой, — а Кэргыль по-прежнему в яранге живет. Почему это он в дом переходить не хочет?»
Мальчик уже успел полюбить старика Кэргыля. Да и старик относился к нему с особой теплотой. Разговор у них большей частью шел о Чумкеле.
— Ну-ну, расскажи, еще что-нибудь расскажи о сыне моем, Чумкеле, — обычно просил Кэргыль, доставая из каких-то своих тайников конфеты или пряники. — О Нутэскине тоже рассказывай. Хороший был человек Нутэскин, любил я его, как сына...
Когда Чочой не сразу мог вспомнить что-нибудь новое о Чумкеле, Кэргыль приходил ему на помощь. Так, однажды он попросил:
— Расскажи, какое лицо у Чумкеля сейчас. В глазах моих он молодой совсем, очень на сына своего Тынэта похож. Вот точно таким он был, как Тынэт, когда увезли его на чужую землю.
— Лицо?.. Лицо у него хорошее, — замялся Чочой, — хотя Чумкель сейчас уже совсем как старик... Бородка черненькая у него. А потом, Чумкель когда-то сильно болел страшной болезнью, оттого лицо у него сейчас немного корявое...
— Так, так, — затряс головой Кэргыль, — оспой, значит, болел. Значит, болезнь эта страшная на лице у него свои следы, как волчица на чистом снегу, оставила.
Комната для Кэргыля была оборудована так, чтобы он наконец покорился и покинул свою ярангу. Старик действительно обрадовался мастерской, которая передавалась в его личное распоряжение. Долго он ощупывал инструменты, крутил точила, пробовал, как действуют тиски, станочки. Тынэт ни живой ни мертвый поглядывал на Нину Ивановну, на пионеров, ждал, что скажет старик. Но Кэргыль молчал. Только глаза его за выпуклыми стеклами очков светились как-то по-особенному мягко.
— А свет здесь какой! — не выдержал Тынэт и включил электричество. — Если спать не захочется, работать будешь ночью. Светло, как днем.
Кэргыль быстро повернулся к внуку, окинул его подозрительным взглядом и вдруг указал на лежанку:
— Вот это надо совсем убрать. За мастерскую спасибо, работать я здесь много буду, а спать мне есть где...
На лице Тынэта появилось такое выражение, словно он съел что-то ужасно кислое. Нина Ивановна, тяжело вздохнув, отвернулась к окну. Кэргыль глянул на Тынэта, на учительницу, потом перевел взгляд на пионеров. Вид у них был подавленный. Это поразило старика.
— Ну что вы все так волнуетесь? — горестно спросил он.— Отчего вам так хочется, чтобы я покинул свою ярангу?
И тут Кэргыль получил сразу десятки ответов:
— Потому что жалеем тебя!
— Потому что любим тебя!
— Хотим, чтобы ты хоть в старости по-человечески пожил!..
Кэргыль попятился к верстаку, а пионеры всё наседали на него. Чочой стоял чуть в стороне. «А все-таки почему Кэргыль в дом переходить не хочет? Там, на Аляске, эскимосам, чукчам, индейцам и во сне не может присниться, что они переходят жить в такой же, как у мистера Кэмби, дом. А тут Кэргыля тащат в такой дом, а он упирается...»
Долго еще говорили пионеры с Кэргылем. И, когда сказано было столько, что, казалось, даже каменное сердце могло бы растаять, Кэргыль вздохнул и с глубокой грустью сказал:
— Хорошие вы дети. Жаль мне вас. Ну, да ничего, печаль ваша быстро пройдет. Много у вас в жизни радости, чтобы забыть печаль, вызванную моим упрямством.
С этими словами старик повернулся к выходу.
— А почему ты забыл о Тынэте? О его печали почему забыл? — спросила Нина Ивановна. — Он хочет жить с тобой вместе, он любит тебя — ты же и дед и отец ему!