– Ну, вот, наконец-то! Я все ждал, когда ты это скажешь!

Может, и ждал…

Только все равно словно током прошило – в тысячи вольт. И почему такая несправедливость – тело потеряло чувствительность, а душа словно забрала из него все нервные окончания.

Ольга повернулась к нему и тихо сказала:

– Я устала от одного – от постоянных смен твоего настроения… Я понимаю, как тебе тяжело, но это не повод превращать жизнь в кошмар.

– Сколько правильных слов! Да я ведь тоже так считаю! – Теперь тело прошила адская боль. Ну, почему он не оставит привычку пытаться вскочить, почему забывает – он труп! Труп с живым мозгом! – Я постоянно говорю тебе об этом, Оля! Уезжай! Хотя бы на время. Отдохни, проведай детей.

– Нет, мы уедем вместе.

Ольга открыла шкаф и небрежно начала сбрасывать вещи в чемодан, который уже стоял наготове, ощерившись открытой пастью.

– Подожди… – Сергей не мог схватить ее за руку, не мог вытащить из чемодана свои пижамы и всю беспомощность опять выплеснул в крике – надрывном и истеричном. – Как ты себе это представляешь?! Таким я должен вернуться к детям?! Тебе нужно поехать в Москву и приступить к работе в «Солнечном ветре»! Ты не должна позволить пропасть этой фирме! И вовсе не из-за Нади! Из-за нас! Из-за детей! Возможно, теперь это будет единственный источник наших доходов! – Он устал, выдохся, обессилел до дурноты и слабости и, задыхаясь, уже вполголоса добавил: – Обдумай мои слова. Это не капризы, а здравый смысл. Если я не встану, семья будет держаться только на тебе.

– Я подумаю, – безучастно ответила Ольга и вышла из номера.

Из раскрытого чемодана укором его истерике торчал ворох одежды. По щеке поползла слеза, а он не мог ее утереть.

Барышев посмотрел на окно, за которым – он точно знал – дышала, билась живой мощью Адриатика.

А еще – он тоже знал точно – Ольга стояла на берегу. Всегда, когда ее не было в номере.

Сергей как-то спросил нянечку, убиравшую номер:

– Что там делает моя жена?

– Камешки в море бросает, – глянув в окно, сообщила та.

Сергей понял – это ритуал такой, камешки в море бросать. Какой-то мистический, одной лишь Ольге известный ритуал – на удачу, на победу, на счастье…

– Бедная моя… Оленька… – закрыв глаза, прошептал он.

Телефон зазвонил, едва она вышла из клиники.

– Да, Надь, – устало ответила Ольга.

– А чего голос такой? – насторожилась подруга. – Что, улучшений нет?

– Нет, Надь. Но даже не это главное… Надо просто ждать. Набраться терпения и ждать! Вот только я не знаю, где взять терпение…

Ольга не пошла к морю, она направилась в сад, где росли вишни, оливки и абрикосы, буйствовали кипарисы, а под пальмами наливались солнцем гроздья винограда. Надя помолчала пару секунд, потом сказала довольно резко:

– Извини, Оль, советы тут давать бесполезно, но я тебе вот что скажу. Я бы полжизни отдала, чтобы Димка сейчас со мной был. Чтобы выжил в той аварии и вернулся. Какой угодно… Держись, Оля! Сережа с тобой – это главное.

Ольга прижалась лбом к шершавому стволу пальмы, не в силах сказать Надьке: «Да знаю я, что это главное! Он не хочет, понимаешь, не хочет бороться! Он руки опустил! У него кончилось терпение – не у меня!»

Коньяк, выпитый с Олегом, в нем что-то перевернул.

Вернее, перевернул-то, конечно, Горин, но Егор почему-то чувствовал, что без волшебного градуса тут не обошлось.

Иначе – почему все, что он делал до этой распитой с Олегом бутылки, стало казаться ему по-детски незрелым, глупым и даже немножечко подлым?

Горин показал ему класс.

Мужского благородства, великодушия, мудрости.

А у него хватило ума это оценить и признать себя мелочным и эгоистичным.

Короче, бутылка коньяка разделила его жизнь пополам – до разговора с Гориным и после.

Егор вдруг остро осознал, что только благородство чувств делает их настоящими, а не придуманными.

Почему он сам не дошел до такой простой мысли?

Почему Горин – не имеющий ни экономического образования, ни изысканной внешности, ни капиталов, ни успешного бизнеса – оказался умнее его?

Он сказал: «Ты не имеешь права судить чужую любовь – настоящая она или ненастоящая. Особенно теперь, когда Барышев попал в беду».

С утра Погодин чувствовал себя отреставрированным памятником архитектуры – его душу подлатали, причем не каким-то там фотошопом, а личным примером.

Семьсот километров до Петербурга он отмотал с грустной, но светлой мыслью – я не могу свое счастье построить на несчастье другого, пусть даже монстра, холодного и расчетливого, я не имею права судить чужую любовь…

В Петербурге он устроил маленькие поминки своему счастью, пролетевшему мимо подобно комете. Погодин зашел в кафе, куда занес когда-то на руках Ольгу, заказал, как и тогда, перепелиные яйца пашот, заливные пельмени по-славянски, цезарь, пятилетний брют, достал телефон и набрал заветные цифры.