Пыхтя и, как будто выбиваясь из сил в гору, паровоз оглушает окрестность трехтонным ревом гудка. О, как же надоели эти гудки, как терзают они расшатанные нервы, надоев нам еще в далеком пути.

Сил не хватает переносить их ужасного дикого рева. С ненавистью смотрим в ту сторону, посылая нелестные пожелания. Какая то буря негодования и злобы бурлит в груди против гудков поезда, как будто они были виною того, что нас в таких же вагонах при — везли сюда, отобрав все: свободу, право человека, честь, твое «Я», унизив тебя до положения ниже животных, лишив всего и дав возможность мучиться, страдать, быть может до твоей смерти, которая поспешила протянуть свою костлявую руку к своим исхудавшим телом и душой жертвам.

А исхудалость, начиная от лагеря Шпиталь, все больше и больше усиливалась. Пищей нас не баловали. Утром давали суп такой, что, если посмотришь в консервную банку, которая случайно была найдена в сорном хламе счастливчиками, то видно дно и в каком оно состоянии: чистое или уже пораженное ржавчиной.

Полагалось пол литра, но сколько не получали на обед такая же порция с кашей-размазней, которой, конечно, никогда полагаемых 200 граммов не получали. Ужин — такой же суп, как и утром. Хлеба полагалось 600 гр. но получали на много и на много меньше. О сахаре вообще и разговоров не было. Для котла получали свиные туши, которые получались из Америки, но на кухню поступало очень мало. Заведующая кухней — «мать казачества», как ее называли с иронией наши молодые казачки и офицеры, молодая развратная женщина (приблизительно 28 лет) русская коммунистка, была не матерью а злющей мачехой. Большая часть свиных туш шла на сторону: начальству и продавалась ею или менялась на водку или самогон и с ее поклонниками пропивалась, а желудки несчастных лагерников все ближе и ближе подтягивались к спине.

Еще с утра сообщили, что сегодня посетит лагерь генерал, который сделает смотр лагерников. К 11 часам все обитатели лагеря были построены по обеим сторонам главной линейки. Издалека от ворот показалась группа лагерного начальства, торжественно шла по главной линейке. Среди них шла невзрачная фигура советчика в брюках с красными генеральскими лампасами и с такой же красной подкладкой на шинели. Меня, как военного и новичка, заинтересовало шествие а особенно тип с красной подкладкой и лампасами.

Подходят. Всматриваюсь и не верю своим глазам. Вокруг слышу шепот: «генерал, генерал». Золотые генеральские погоны сияют на солнышке. Смотрю на фигуру и о ужас!.. и это генерал? — это карикатура, пародия генерала. Генеральская форма сидит на нем как на корове седло и видно, что она была не для него сшита.

Невольно напрашивается вопрос: «Не из наших ли генералов этот тип содрал форму и сам в нес влез подобно вороне, которая оделась в павлиньи перья, выправка совсем не военная. Да и вообще у него нет выправки. Физиономия отталкивающая. Идет расхлябано подобно подпаску свинопаса, предыдущему по грязи, шлепая ногами за свиньями и в этом находит для себя полное удовольствие.

Да, на плечах у него царские золотые погоны, а давно ли эти золотые погоны для коммунистов были наибольшим злом? Давно ли эти «товарищи генералы» вырезали кожу на плечах «погоны» у несчастных офицеров, взятых красными в плен и в плечи вбивали гвозди по числу звездочек?

Давно ли они были палачами золотопогонников? А теперь сами напялили на себя эти же погоны, разукрасили себя ими же, проклятыми им погонами? Чем же они отличаются от африканских дикарей, которые украшают себя костями, головами и одеждой убитых ими жертв? Позор, где же здесь логика и здравый смысл?

Одно можно сказать, что русские коммунисты — белые дикари, но только не Африки а цивилизованной Европы.

Кончилась первая фильтровка. Нас, казачьих офицеров, выделили и под усиленным конвоем 7-го августа походным порядком погнали в гор. Прокопьевск. Путь был недалек (10–12 километров), но для нас он был довольно большим и тяжел: м. Многие из гас так ослабели, что не могли успевать за впереди идущими конвоирами а потому и отставали. Но конвоиры нашли способ как подогнать отстающих. Приклады и площадная брань сделали свое дело и отстающие напрягая последние свои силы и в свою очередь по адресу красных владык и их опричников посылали свои проклятия и старались не отставать.

С небольшими приключениями приближались к городу Прокопьевску.

Вошли в город. Постовая глухо отдается под нестройными шагами колонны «врагов народа», как нас всегда называли красные палачи.

Усталые, изнуренные голодом, плетемся, едва передвигая ноги, по улице, которая была вымощена диким булыжником. Женщины казачки Кубани и Дона встречали и провожали нас печальными взорами и незаметно вытирали слезы со своих глаз. Иду и боюсь взглянуть в лица с устремленными на нас глазами. В душе моей разыгрывалась сильная драма. Беспомощность моя унижения и оскорбленное чувство не давали мне смелости взглянуть в лица этих, тоже несчастных, высланных сюда из своих родных краев.

Боюсь даже встретиться с ликующим взглядом, какой либо коммунистки, к счастью не оказавшейся в числе присутствующих. Топот со стороны привлекает мое внимание. С трудом поднимаю голову и взгляд мой, взгляд страдальца, встретился с глазами, по всему видно, казачки, заглянувшей на миг в глубь моей души.

Крик боли вырвался из уст ее и она повалилась в объятья своей подруги. Луша, казачки заболела о братьях казаках обессиленных, измученных и шагающих на красную московскую Голгофу. Обильно льются слезы казачек, с сильной болью бьются их сердца, но «слезами горю не поможешь», а мы шаг за шагом оставляем родные лица наших казачек и центр города.