Лагерь живет своей жизнью. Время проходит, а мысль о побеге не выходит из головы. Группа, которая готовилась к побегу, уже распалась. Мне нужно искать другого верного друга, который бы согласился со мною совершить побег. Был один лагерник, который три раза совершал побег, но каждый раз его ловили. Он имел три фамилии и опять, как мне передали, собирается бежать.

Познакомился я с ним и мы быстро нашли общий язык. Откладывать побег «в длинный ящик» нельзя было — приближалась зима. Побеги зимой очень тяжелые и довольно опасные. С побегом нужно спешить. Смастерил я ножницы для резки проволоки, выбрали место у крыльца канцелярии лагерного отделения. Ожидали наступления темных ночей.

Настала темная ночь с дождевыми тучами и проливным дождем. Обстановка самая благоприятная для побега. Спотыкались и натыкались мы на разные предметы и с большим трудом и осторожностями добрались до назначенного места. Дождь немилосердно поливал нас.

Сердца наши учащенно бились в грудях, перед скачком в пропасть, где кончится твоя жизнь или уйдешь на свободу, а там может быть попадешь и за границу к своей семье и друзьям. По пластунски ложимся пластом на землю и не ползем, а скользим по грязи к проволочному заграждению. В 30 метрах от нас горел фонарь. Лежим у проволоки. Мне не терпится. Тороплю товарища. Он, как имеющий уже опыт, взял ножницы и приготовился резать проволоку.

Только протянул товарищ ножницы, как вдруг слышим с вышки окрик часового: «Кто там», ножницы быстро опустились и я слышу слова товарища: «Скорей назад». Задерживаться было опасно. Уже были слышны голоса ночных часовых. Товарищ мой как рак ускользает по грязи задом в тень. Я последовал примеру товарища. Подползли мы к одной пустой землянке, дверь которой не только была забита гвоздями, но и заставлена 10–15 досками. Какая то добрая душа поставила доски и мы под этими досками и скрылись.

Слышим шлепанье по грязи ног часовых. Товарищ просит меня, чтобы я читал в уме молитву «Живой помощи Вышняго». Часовые приблизились к землянке и остановились возле досок, под которыми мы сидели ни живые, ни мертвые. Некоторые из часовых на доски освободили свои мочевые пузыри и пошли дальше.

Когда часовые удалились и не были слышны их шаги, мы осторожно вылезли из своего укрытия и куветами, полными воды и грязи, скрываясь в тони, направились к пустующим землянкам, в которых мирно отдыхали птички, загнанные непогодой и ночными хозяевами — летучими мышами. Пробежав несколько пустых землянок, мы, мокрые и грязные, вошли, ни кем незамеченные, в свою землянку и осторожно положились на свои места.

Побег отложили на ближайшие дни. Осуществить побег нам не было суждено. Через пару дней меня перевели в пересыльную тюрьму для дальнейшего следования.

В «черном вороне» тесно, душно и темно. Набили нас в его утробу, как сельдей в бочку. Теснота такая, что невозможно изменить свою позу. Ноги делаются малочувствительными, отекают и чувствуешь сильные боли. На ухабах машина подпрыгивает и встряхивает нас так, как гостеприимная казачка встряхивает вареники, чтобы их хорошо промаслить. Наша машина «черный ворон» остановилась.

Конвоир открыл дверь и приказал нам выгружаться. Из утробы машины мы не выпрыгивали а выползали:, наши ноги одеревенели. Здесь уже стояли конвоиры — энкаведисты. Приняли нас по счету и повели, как потом оказалось, в тюрьму города Новосибирска.

Уркашей от нас отделили и куда то повели. В тюрьме передали под охрану тюремной стражи. Как только мы вошли в предназначенные для нас камеры, сразу же были закрыты двери и заперты замками. Мы оказались перед дверными волчками. В камерах были только двойные нары. Стены очень грязные и исписанные карандашами или царапинами с именами и фамилиями всех тех заключенных, которые побывали в этих камерах. Нары были голые и в малом количестве.

На нарах заключенные были буквально спрессованы и принимали одну и ту же позу. Коли у кого либо заболел бок, то он не мог изменить свою позу. Должны были все поворачиваться. Пол и подполье нар так же плотно, как и нары, покрывалось спящими. Зловонная параша стояла в отдаленном углу. Чтобы к ней пройти, нужно было выбирать свободное место, чтобы стать ногой и не наступить на спящего, а главным образом на руку иди ногу. Бывали случаи, что, спешно пробираясь к параше, становились на животы и спины спящих. В самом верху наружной стены было небольшое продолговатое и без стекол окно, через которое мы с жадностью смотрели на маленькую площадь голубого неба а иногда видели часть белоснежного облачка.

Маленькое оконце не в состоянии было освежать испорченный в камере воздух. От такого большого числа камерников в камере стояла страшная вонь, воздух был перенасыщен ядовитыми газами, а что было еще ужасней, это довольно высокая температура. Люди буквально обливались потом, как будто находились в парной бане.

Число камерников с каждым днем увеличивалось, что нам было очень неприятно.

Одного дня в нашу камеру вталкивают несколько человек, среди которых, как потом выяснилось, были члены коммунистической верхушки, которая завоевывала революцию. Эта верхушка оказалась евреями. Один из них по фамилии Лисицкий, был начальником дивизии красной кавалерии, другой командиром пехотной бригады, а третий — директором каких то больших заводов. Все были видными деятелями, даже героями во дни гражданской войны и проливали чужую кровь, конечно, глупых гоев.

Я довольно часто над ними подтрунивал и говорил им, что они сие помещение готовили для нас, врагов народа и белых бандитов, что же они здесь ищут, что они здесь забыли, почему они удостоились такой великой чести, что решили делить со своими кровными врагами «мягкую» — тюремную постель, вкусную и очень питательную пищу и кормить своей кровью клопов и вшей. А что самое главное — быть охраняемыми так, что никто но сможет их украсть, будь он самим сатаною.

Свое заключение они объясняли тем, что яко бы их заподозрили в троцкизме и начали их арестовывать и отправлять в сибирские лагеря. Более правдоподобные слухи говорили о том, что приехавшая в Москву израильская женщина посол просила кровавого палача Сталина, чтобы он разрешил всем желающим евреям выехать из СССР в Израиль. На се просьбу Сталин своего согласия не дал. Но она, как женщина, надеялась на успех своей миссии и сказала евреям, чтобы они составили списки желающих выехать в еврейскую державу.