Все в природе похоже,

пока мы не услышим тот звук

тишины — как Бетховен,

теряющий слух.

Итоги

Я живу у воды.

Один. Без жены и детей.

Я кружил не по одной дороге,

чтобы выйти сюда:

низкий домик у серой воды,

окна всегда открыты

на привычное море.

Не вольные выбрать себя,

мы — плоды наших дел.

Годы проходят, мы стряхиваем страх,

но жажда к преодоленью остается.

Любовь — это камень,

осевший на морском дне.

И теперь я не требую от поэзии ничего,

кроме искренности —

ни жалости, ни славы, ни исцеления.

Молчаливая жена — с ней можно сидеть у серой воды

и оставаться скалой среди волн,

выносящих на песок мусор бездарности.

Мне следует разучиться чувствовать,

забыть свой дар.

А это труднее того, что принимают за жизнь.

Опубликовано в журнале: «Знамя» 1998, № 7

Перевел с английского Виктор Куллэ

Derek Walcott, “The Fortunate Traveller” (Faber & Faber, London, 1982)

Старая новая Англия

Черные клиппера, вымазанные китовой кровью, складывают паруса,

вступая в Нью-Бедфорд, Нью-Хэвен, Нью-Лондон.

Шпиль белой церкви усвистывает, навроде рыбы-меча,

в пространство, ракета буравит небо, как вниз по склону

холма ручьи в ледяных шевронах мчат,

и, чтя ветеранов Вьетнама, звезднополоса-

тый флаг молотит кресты зеленых крестьянских парней.

Смену времен года по-прежнему много верней

определять по прожилкам листа и венам на теле;

колонны дубов на марше всякий раз по весне

ветер тревожит памятью о войне,

население целой округи вылущившей из святцев.

Склон холма по-прежнему ранен тонким

шпилем белой молельни, индейская тропа

стекает коричневой кровью китовой, кипя

рябиной, — отметины зверя на бревнах,

выжженных дочерна как Библия адской топкой.

Крики войны свернулись тугой спиралью в сонной

иконе индейской души — каменно-оперенной

белой сове, и рельсы стрелою ровной

уносятся в горы, где нет ирокезов в помине.

Весна пронзает рану и лес, ручеек несется

с березового настила, раскалываясь на солнца

бус и зеркал — обещанья, торжественно данные и не

исполненные, Республику сделали тем, что ныне.

Вершина нашей упёртости — дуб, в преддверьи весны

пустивший мощные корни и заверяющий шумно,

что Бог милосерд, но меч Его разит не на шутку;

гарпун Его — белая пика церкви; кольца в стволе

березы — Его сознанье, блуждающее по земле;

гнев Его — чаны, в которых плавили зверя над топкой,

когда черные клиппера приносили (закреплены

ванты вокруг салингов) наших детей с Востока.

Американская Муза

Не красотка с рекламы — женщина,

тетка некая сухопарая,

чуть костлявого телосложения,

вся в веснушках, еще не старая,

чей мужчина разбился на сталепрокатном,

чья дочь грызет грубые зерна в какой-то коммуне в Аризоне,

чей сын — сухой кукурузный венок

на дверях;

Муза переселенцев,

Уолкера Эванса [1] Муза,

подбоченясь в дверях,

на порог не захочет пустить

и в полицию Штата

немедленно станет звонить;

но она, словно нить,

так тонка от рожденья, так напряжено,

озабочено, обожжено

ветром впалое личико; то, как

она кривит рот свой, который тоньше