той безмерной, молчаливой, несказанной тревоги

за поля и города, которым птицы принадлежали,

кроме времени перелета, по праву любви,

что вне сезонов, и по высокой привилегии рожденья,

что ярче жалости к бескрылым существам,

живущим внизу в своих темных дырах окон, в домах,

и все выше они поднимали сеть, неслышно перекликаясь,

над всеми переменами, над предательствами падающих солнц,

и этот сезон длился одно мгновенье, как пауза

между сумерками и тьмой, между яростью и миром,

но для нашей нынешней земли он длился век.

Автопортрет

Одинокость Ван Гога.

Затравленность Ван Гога.

Ужас Ван Гога.

Он всматривается в зеркало

и поднимает кисть.

В зеркале никого,

кроме Винсента Ван Гога.

Этого мало.

Он отсекает ухо.

Всматривается опять:

в зеркале Винсент Ван Гог

с перевязанным ухом.

Это уже ближе к портрету,

он пытается остаться,

но сначала нужно исчезнуть,

он явится из сокращений,

недоступный более ужасу,

единственным способом,

когда зеркало отразит

что-то: ни славу, ни боль

ни нет, ни да,

ни может быть, ни когда-нибудь или

никогда. На холсте никого.

Нет Винсента Ван Гога,

затравленного, испуганного и одинокого —

только

вымысел. Суть.

Сила

Жизнь не устанет вколачивать в землю острия трав.

Я восхищаюсь таким насилием —

любовь тверда. Прекрасна

беспощадность, с которой обмениваются ударами

отбойный молоток и скала.

Они понимают друг друга.

Я даже могу оправдать договор

между мчащимся львом и замершей ланью

допускающий ужас в ее глазах.

Но мне никогда не понять

того существа, которое пишет об этом

и требует, чтобы его признали средоточием бытия.

(Из книги “Омерос”)

Опубликовано в журнале: «Новый Мир» 1995, № 5

Перевела с английского А. Шарапова.

***

“Мы порубили их на каноэ, — рассказывал Филоктет,

щурясь перед настырными объективами,

но улыбаясь туристам. — Беду предвещал рассвет…

Laurier-cannelles [2] в испуге качнули гривами,

топор зари ударил по стройным кедрам,

но взгляды людей сверкали страшней топора.

Синий плаунник, колеблемый ранним ветром,

Взывал, шумя, как родное море: “Пора, пора!

Деревьям положено гибнуть!” С крутой вершины

Повеяло холодом. Белые хлопья и перья

вырвались изо ртов. Дрожа, мы хлебнули джина:

это и дало нам силу убить деревья.

Но прежде чем первое дерево было ранено,

я помолился Богу и сделал еще глоток,

взмахнул топором — но даль слезами была затуманена…”

За доллар серебряный он под миндальной кроной,

стеная, штанину задрал на одной из ног —

у раковин в море грустней не бывает стона!

Как венчик морского ежа, пламенел горицвет

незаживающей ссадины под коленом

от ржавого якоря: “Ей исцеления нет!” —

сказал Филоктет, и доллар исчез в водопаде пенном,

пусть быстрина засверкает еще прекраснее!

Лавры были повержены. С кроткой песнею

земляная голубка к холмам обращалась синим;