Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932
вернуться

Чёрный Саша
Шрифт:
Муза в ситцевом платье была вне парнасских канонов, Не звезда ль Беранже излучала повторно свой свет? Но не понял никто из журнальных маститых Катонов, Что беспечно прошел мимо нас настоящий поэт. А потом… а потом и без слов нам все это известно. Рев войны, кумачовый пожар… Где былая, родная герань? Дом сгорел… На чужбине пустынно, и жутко, и тесно, И усталый поэт, как в ярмо запряженная лань. Надорвался и сгинул. Кричат биржевые таблицы… Гул моторов… Рекламы… Как краток был светлый порыв! Так порой, если отдыха нет, перелетные птицы Гибнут в море, усталые крылья бессильно сложив. <1926>

«Тургеневские девушки в могиле…» *

Тургеневские девушки в могиле, Ромео и Джульетта — сладкий бред… Легенды и подкрашенные были,— Что нам скрывать — давно простыл их след!
Мир фактов лют: в коннозаводстве красном Аборты, сифилис, разгул и детский блуд, Статистикой подсчитаны бесстрастной, Давно вошли в марксистский их уют… С их хлевом не сравним мы заграницу: Вуаль здесь гуще, сдержаннее жест — А впрочем, друг, переверни страницу И посмотри внимательно окрест… <1926>

ЭМИГРАНТСКИЙ УЕЗД *

Диана *

По берлинской безумной улице, Где витрины орут в перекличке, Где солдат безногий у стенки сутулится, Предлагая прохожим спички,— Там, играя зрачками, с цепочкой вдоль чрева, Пролетает новейший продукт, Экзотический лодзинский фрукт, Ева Кранц, тонконогая дева. Макароны цветной бахромы Вьются в складках спадающей с ног кутерьмы… Узел кос — золотистей червонца,— Разве перекись хуже, чем солнце? На губах две сосиски пунцовой помады, Сиз, как слива, напудренный нос, Декольте — модный плоский поднос, А глаза — две ночные шарады: Мышеловки для встречных мужчин,— Эротический сплин все познавшей наяды, Или, проще сказать, атропин, А в витрине ее двойники, манекены из воска, Выгнув штопором руки над взбитой прической, Улыбаются в стильных манто На гудки вдаль летящих авто… Ева Кранц — деловой человек — В банк: свиданье, валюта и чек, В ателье красоты: маникюр и массаж, В магазины: подвязки, шартрез и плюмаж, Карандаш, выводящий усы, Рыжий шелк для отделки лисы, Том Есенина «Красный монокль» И эмалевый синий бинокль… Столько дел, столько дел! А навстречу оскалы мужчин, Гарь бензина, шипение шин И двухструйный поток расфуфыренных тел. На углу обернулась: «Ах, Жорж?!» Подбегает поношенный морж, Сизобритый, оттенка почти баклажана, Перетянут под мышками вроде жука, Попугайский платок из кармана, А глаза — два застывших плевка… Посмотрите на Еву: Брови — вправо, ресницы — налево, Бедра томно танцуют канкан, Рот — коварно раскрытый капкан… Берегись, баклажан!..
На берлинской безумной улице, Где витрины орут с рассвета, Где солдат у стенки сутулится — Вы, конечно, видали все это. <1922>

Голос обывателя *

В двадцать третьем году, весной В берлинской пивной Сошлись русские эмигранты: «Наемники Антанты», «Мелкобуржуазные предатели» И «социал-соглашатели»… Тема беседы была бескрайна, Как теософическая тайна: Что такое эмиграция? Особая ли нация? Отбор ли лучших людей? Или каждый эмигрант злодей? Кто-то даже сказал На весь зал: «Эмигранты — сплошь обыватели!» А ведь это страшней, чем «социал-соглашатели». Прокравшийся в зал из-под пола Наканунский Лойола, Предложил надеть на шею веревку И вернуться в советскую мышеловку,— Сам он в силу каких-то причин Возлюбил буржуазный Берлин. Спорящих было — двенадцать, Точек зрения — двадцать, Моя, двадцать первая, самая простая, Такая: Каждый может жить совершенно свободно, Где угодно. В прежнее время — Ногу в стремя, Белье в чемодан, Заграничный паспорт в карман, Целовал свою Пенелопу И уезжал в Европу. В Аракчеевской красной казарме Не так гуманны жандармы: Кто откупался червонцем, Кто притворялся эстонцем, Кто просто, сорвавшись с цепи, Бежал сквозь леса и степи… Тысячам тысяч не довелось,— Кое-кому удалось… Это и есть эмиграция, Цыганская, пестрая нация. Как в любой человеческой груде В ней есть разные люди: Получше — похуже, Пошире — поуже, Но судить нам друг друга нелепо, И так живется, как в склепе… Что касается «завоеваний революции», О которых невнятно бормочут иные Конфуции, То скажу, как один пожилой еврей (Что, пожалуй, всего мудрей): Революция очень хорошая штука,— Почему бы и нет? Но первые семьдесят лет — Не жизнь, а сплошная мука. <1923>

Эмигрантское *

О, если б в боковом кармане Немного денег завелось,— Давно б исчез в морском тумане С российским знаменем «авось». Давно б в Австралии далекой Купил пустынный клок земли. С утра до звезд, под плеск потока, Копался б я, как крот в пыли… Завел бы пса. В часы досуга Сидел бы с ним я у крыльца… Без драк, без споров мы друг друга Там понимали б до конца.
По вечерам, в прохладе сонной, Ему б «Каштанку» я читал. Прекрасный жребий Робинзона Лишь Робинзон не понимал… Потом, сняв шерсть с овец ленивых, Купил в рассрочку б я коров… Двум-трем друзьям (из молчаливых) Я предложил бы хлеб и кров. Не взял бы с них арендной платы И оплатил бы переезд,— Пусть лишь политикой проклятой Не оскверняли б здешних мест!.. Но жизнь влетит, гласит анализ,— В окно иль в дверь ее гони: Исподтишка б мы подписались Один на «Руль», другой на «Дни»… Под мирным небом, как отрава, Расцвел бы русский кэк-уок: Один бы стал тянуть направо, Другой налево, третий — вбок. От криков пес сбежал бы в страхе, Поджавши хвост, в мангровый лес… А я за ним, в одной рубахе Дрожа б на дерево залез!..