Марго топает в пальтишке, собирая взгляды.

Возле супермаркета сидит Санта-Клаус, обложенный мешками с грошовой всячиной. Фотографируешься с ним и — получи подарок. Марина появляется с галстуком-бабочкой на резинке и водружает его Марго на голову, между ушей.

Альберто вспоминается притча про Свинью и Бабочку, Вероника рассказывала. Да, будто после Вероники и не жил. Если б не Марго, ни за что бы в Сен-Фуа-де-Лонга не стал возвращаться…

— Слышали, что у нас творится? — Матьё раскачивается на стуле, старая привычка. Он как законсервировался: та же манера потирать рукой трехдневную щетину на подбородке, кудри до плеч, свитер под горлышко. Денису забавно на все тут смотреть — здесь время остановилось. Лаборатория — в национальном парке: дорога по ухабам, тишина, летом зелень без края. Но и скучновато. Хотя Матьё говорит, в феврале две стажерки нарисуются.

— В лесу под Поденсаком сотню садовых гномов грибник обнаружил, явно краденых. В кружок стояли. Полиция владельцев разыскивает.

— А маньяка нашли? Он что с гномами делал? Насиловал?

— Денис, ты не изменился…

Матьё улыбается. Когда-то почти дружба была: выхаживали флоридскую черепаху, найденную на дороге с треснувшим панцирем, — теперь она в аквариуме гонки устраивает; лягушек под лупу загоняли, в клубы заваливались с девчонками знакомиться.

— Это не маньяк, а «Фронт за освобождение садовых гномов»…

Денис крутит головой: все по-прежнему… столы с кипами бумаг, здоровенный аквариум с флоридскими черепахами, а в соседней комнате — они, красотки, предмет изучения и охраны — Emys orbicularis, болотные черепашки европейские: панцирь и кожица с желтыми пятнами, хвост длинный, глаза желтые у самочек и у молодежи, мужички же красноглазые. Соскучился по ним.

— Красоток покажешь? Брюно тут?

Шефа нет, и слава богу, расстались с ним… не очень.

Черепашка высовывает из-под панциря голову — на полноса. Разбудили, потащили куда-то, нет покоя. Денис держит ее на ладони. Сердце вдруг ёкает.

— Матьё… Если бы ты знал, Матьё, как мне жаль, что я из науки ушел…

— Чем сейчас занимаешься?

— Да ничем.

Вон там его стол стоит. Крепкий, с перекладиной внизу — ноги удобно ставить.

— Но зато — свобода.

Матьё кивнул.

Молчали, черепашка высунула гладкие черные когти.

— Я слышал, вы войной на гигантских квакш пошли?

Матьё оживился — не нравилось ему это молчание. Денис упрямец номер один, все порушил, теперь без работы сидит и о свободе толкует. Какая ж свобода без денег. Вернее, так: без дела.

— Пошли, да. Эти твари жрут всё подряд. Я у одной внутри летучую мышь обнаружил. Антуан ужа из брюха вытащил, кольцами свернутого. Животина — сорок сантиметров от головы до кончиков задних лап.

— Ресторан при лаборатории не открыли? На лапах можно заметную прибавку к зарплате поиметь.

Матьё вышел и вернулся с банкой.

— Заспиртованная.

В банке пучило глаза премерзкое чудище. Марина поежилась:

— А почему их называют лягушки-быки?

Матьё нравилась хорошенькая русская. Интересно, она с Денисом?

— Потому что они не квакают, а мычат… м-м-мадемуазель.

— Забавно… м-м-месье.

Перебросились взглядами.

— Одному авиатору из Жиронды тоже показалось забавным. У него тут вилла была, с парком и прудом. И он привез десять тварей из Америки. За тридцать с лишним лет народились тысячи лупоглазых и распрыгались по двум департаментам. Настоящая катастрофа.

Денис подумал: это могло бы быть его бытием — когда злобных квакш воспринимаешь как персональных врагов. И воюешь с ними — «ради жизни на земле». Есть в этом что-то подлинное.

Ушел по глупости. Повздорили с шефом из-за результатов опытов, разговор выкатился на зарплату, и как-то само получилось брякнуть на стол заявление об уходе. Радостно было — говорил себе: «Уеду в столицу, там полно всего». А чего — всего? Да просто хотелось перемен, надоело в глуши сидеть, с Марго как раз завяло. Наверно, не стоило рушить все в одночасье. Мать как узнала, разохалась: «Весь в отца». Да ему до отца как до неба. Тот, когда в министерстве работал, не сошелся во взглядах на жизнь с министром-казахом, крепко не сошелся — и что? — выпил для храбрости, заявился к нему в кабинет и отлил на стол, на бумаги. Был уволен.

Отец не оглядывался ни на кого, ни о чем не сожалел. Он не сидел бы, глядючи на Матьё и ностальгируя. Когда лишился министерской зарплаты — ухом не повел. Рассказывал: «У меня справа был кабинет Баранбаева, а слева — Насралбекова. Баранбаев звался Бактыкожа Мынайдарулы, а Насралбеков — дай бог памяти — Ермухамет Салахатдинович. А между ними я, как дурак, — Сельянов Борис Иванович. Белая ворона, которой попытались клюв заткнуть. Не вышло!»

Перья они распушили, когда Назарбаев к власти пришел. В правительстве одни урюки образовались, в банках — тоже: директор урюк, а заместитель — русский. Зам на себе все и тянет. Удивительное дело, какие в Москве все благодушные. Кому ни заикнись про Казахстан, кудахчут: «Национальное самосознание! Пусть живут как хотят! Они жертвы колонизации! И что за слово такое — “урюк”!» Кто не знает, урюк — это сушеные абрикосы. Ничего личного: просто слово смешное. На самом деле, всё дело в генетике. Нелюбовь к узкоглазым у русских со времен Мамая идет. А так, лучший приятель в школе был — Алибек, голова варила быстрее, чем у полкласса, вместе взятого, физику хотел двигать. Наверняка уже местным светилом стал. Его отец сказал как-то: «Русские вообразили, что одна шестая суши — их дом родной. И много где в гостях оказались». Да, повезло же родиться в гостях…