Шрифт:
Вдруг остро захотелось домой, к родителям, в Сен-Фуа-де-Лонга; захотелось в то лето, когда ездили с Альберто в Брантом, а на обратной дороге увидели пасущихся лошадей, бросили машину и пошли через скошенное поле, солнце садилось прямо в маленький табун, Альберто остановился: «Смотри!» Два колоса не попали под нож, и между ними паук сплел кружево: если наклониться, солнечный диск оказывается в сердце паутины. «Паук поймал солнце!» — сказал Альберто, и ей это понравилось. Днем он строил дом — стучал молотком и приходил передохнуть на задний двор, где она читала в тени высоких розовых кустов — самые усталые складывали цветочные гроздья на шифер подсобки, пристанище лопат и всякого хлама. Вечером отправлялись гулять. Как-то вышли на заброшенный колодец, увитый плющом — зеленый холмик, вздрагивающий при легчайшем ветерке. Из красных цветов соседнего куста вылетел рассеянный шмель, ударился Альберто в грудь и шмякнулся на землю. Смеялись… Разглядывали лягушек в пруду: если смотреть квакуше в «лицо», то кажется, что она улыбается.
А еще спасли зимородка. Хорошенькая неосторожная птичка: тельце рыжее, а спинка, хвост, крылышки и шапочка — цвета морской волны. Возле глаза по синему кисточкой с оранжевой краской мазнули. Длинный острый клюв, черный, и тощенькие красные лапки с рыжим пухом. Ловила рыбешку в Дронне и сама попалась в кошкины лапы. Альберто гладил птичку, приговаривал: «Что, Рыжик, страшно было? — повернулся: — Я буду звать тебя Рыж». Ведь зимородок, martin-p^echeur, мартен-рыбак — ее тезка…
Вероника заглянула в детскую: малышки спали. Середина дня. Забытый телефон Альберто она нашла по «Белым страницам».
106
«Ты голосовала? На “Франс-2” сказали, семьдесят один процент за Путина», — Матьё длинных писем не пишет, так, пару строк. Да и о чем писать?
Это она все затеяла: послала ему рисунки, затянула в переписку… с тайной целью: про Корто выспросить. У старого-то друга.
«А как же, в посольство ездила. Знаешь, что там на фасаде советская символика?»
Откуда Матьё знать.
Зато ему кое-что известно про Дениса. Не то чтобы — известно, «через панцирь не достучался», но «есть подозрения, что внутри там, как у черепахи: живое и чувствительное», — Матьё пририсовал смайлик. «Туда добраться-то можно?» — поинтересовалась Марина. «Можно. Расколоть панцирь, и все дела. Но сдохнет черепашка-то», — Матьё изобразил три смайлика и спросил, слышала ли она о писателе Раймоне Кено. «У него есть такая фраза: “Жить в панцире, то есть вывернув кости наружу, — каким кардинально иным должно быть видение жизни!”» Похоже, тут Матьё прав…
107
— Смотри, какие фотографии Катья прислала! — Воробушек щелкает мышкой. — Это ее дочка Танья на новогоднем празднике, она Снежинка. Это Танья едет с горки (снегу у вас!). Это Танья рисует за столом на кухне.
Воробушек умилен.
— А Катя-то сама где?
Воробушек ищет в письмах, выуживает: Катя на фоне компьютера с охапкой роз. Хорошая фотография.
— Это восьмое марта. У вас День женщин.
— Вот-вот. А Корто офранцузился, и праздник ему до лампочки.
— Да мне тоже. — Воробушек помолчал. — Но Катье пришлось послать открытку. Она настаивала. Она вообще с характером.
С таким характером, что в отрочестве выжила из дома Анькиного отца, о матери не подумала. Нет, не стоило их с Воробушком знакомить…
Альберто подумал и добавил:
— Упрямая, как Марьон, — и, понизив голос: — С нейсовсем не получается общаться!
Верно, Марьон не мягкая и пушистая. Но ей, Марине, стоило бы у нее поучиться: знает, чего хочет, мужикам не доверяет, рассчитывает только на себя…
— Типичная француженка, — поморщился Воробушек. — За нее вступишься, еще и сам получишь. К тому же, — Альберто снова понизил голос, — она коммунистка.
— Мне все равно, — пожала плечом Марина. — А ты-то кто?
— Никто, — буркнул Воробушек. — Я совершенно аполитичен и даже на выборы не ходил.
Выборы — региональные, о них Марина уже наслушалась. У посольства ее атаковал странноватый тип: цветастый платок на шее, седые волосы развеваются на ветру. Из всех сознательных гражданок, явившихся избирать российского президента, в сеть к Бернару угодила именно она. Причина — пустячная: была в юбке (против обыкновения). У Бернара к девицам в джинсах — никакого уважения, из посольства одни «недостойные» выходили.
Новый знакомый как заведенный говорил о внутренней политике — скатываясь на тему иммиграции: он отчаянно ненавидел выходцев из Африки всех оттенков. К китайцам, заполонившим тринадцатый округ Парижа, относился терпимо, считал их трудоголиками — в противоположность «тунеядцам, которые только и могут, что сидеть на дотациях и клюв разевать шире головы». Русские вызывали у него смешанные чувства. «Каждый случай надо рассматривать отдельно», — Бернар тер пальцем бровь; седая и мохнатая, она топорщилась во все стороны — маленькая щетка, которой вышел срок. «Если о девицах говорить — те, что сюда понаехали, все потаскушки. За красивой жизнью прискакали. А вот им! — Бернар делал неприличный жест, дергал косматой бровью. — Я из России жену возьму».