Идиотизм истории с отцом встал перед Альберто с режущей глаза ясностью вскоре после его двадцатилетия. Синьора Алисия, соседка, ведавшая сдачей квартиры в Сарагосе, принялась названивать и жаловаться, что жилец, бездельник, за три месяца задолжал, «надо его прищучить» (она брала процент от сдачи). «Щучить» мать отправиться не могла, запуталась в сетях частной клиентуры. Альберто пытался откосить, но Флорентина съездила на вокзал, и отступать стало некуда: не пропадать же билету.

В первый день попасть в квартиру не получилось. Тип лет двадцати пяти, с длинными патлами, распахнул дверь, но узнав, с кем имеет честь, захлопнул ее с такой силой, что Альберто отшатнулся. Повернулся ключ в замке. Альберто постоял, прислушиваясь, и, обмирая, постучал. В тишине открылась соседская дверь.

На пороге стояла тучная женщина в цветастом платье.

— Альберто? Я Алисия.

У соседки наблюдались черные хулиганистые усы. По краям они кустились, лихо кудрявились, самые буйные норовили заглянуть в рот. Повсюду в квартире были разложены белые кружевные скатерки, и сухие цветы стояли в вазах, сморщенные розы, приметы бурной юности. Альберто сидел на неудобном стуле за столом, покрытом кружевом. В дырочках скатерти толпились хлебные крошки.

Синьора Алисия вытерла пот со лба (лето):

— Видела я твоего папашу. Высокий, ноги как у цапли, кудри темные, большими такими кольцами. Губастенький. Ты ешь, ешь.

Альберто ковырял вилкой остывшую покупную паэлью. Чахоточный рис был обильно пересыпан карликовыми мидиями, даже не мидиями, а пустыми створками — раскрытыми клювиками. Синьора Алисия смотрела на Альберто в упор.

— Совсем не похож на отца. Маленький. Но тощенький, в него.

Паэлья была отвратительная.

— И на Флорентину ты не похож, птенчик. — Усатая синьора прищурилась. — Верно. Ты ни на кого не похож. Ты похож на птенчика.

Альберто кивнул, из приличия.

— А вы не знаете, почему мама в Париж переехала?

На этот вопрос мать отвечала твердо: так твой отец хотел.

Отец, Одиссей, держал маленькую фирму, квартиры продавал. Планы далеко идущие строил. Зарился на парижскую недвижимость: сородичам сбывать. Вот и напел Флорентине: туристический город, Эйфелева башня, канкан, french kiss, цены будут расти, Сарагоса — дыра. Он сам собирается перебраться в Париж, в Италии надоело, от римской вечности воротит, семейная жизнь бьет ключом по голове. А в Париже их (Одиссея и Пенелопу-Флорентину) не найдут, жена по-французски ни бельмеса.

— Вы думаете, он матери… врал?

Синьора Алисия фыркнула: пффффф! — долго выпускала воздух, и губы полоскались, шлепали друг о друга, усы плясали. До Альберто долетел запах паэльи и нечищеных зубов.

— Слепому было видать! А она вбила себе в голову, что пора гнездо в Париже вить. Никого не слушала: все против сговорились, счастья ей не желают. И у нее идея навязчивая возникла — он явится за ней, а ему не скажут, где она. — Синьора Алисия перевернула платок и сухой стороной промокнула лоб. — Купила банку масляной краски и написала у себя на двери: «Ищи меня в Париже! Алисия знает». И стрелу жирную на мою дверь нацелила.

Альберто вспомнил, что надписи не было.

— Да сто лет как закрасили! — Синьора фыркнула, и Альберто задержал дыхание. — Я измучилась, пока квартиросъемщика нашла, никто с такой дверью жить не хотел.

Щелкнул замок, по лестнице посыпались шаги. Синьора Алисия мотнула головой, как лошадь:

— Эх! Сбежал. Вернется среди ночи, и не один. Будешь спать у меня.

Альберто хотел сказать, что мама дала ему адрес подруги, но синьора Алисия продолжила:

— Всякий, кто к жильцу приходил, сюда ломился: «Как в Париж уехал?!» — сплошное беспокойство. А потом он завел подружку. К себе не водил. И ненароком ребеночка ей заделал. Советовался со мной, как быть! Ну и однажды слышу — голоса, ночью. Я в глазок их видела. Она проклятую надпись не заметила — хихикала, на рукаве у него висела. Утром он на работу пошел, а она выспалась и выскочила в булочную. Когда дверь закрывала, надпись-то и разглядела.

— Бедняжка, — вздохнул Альберто и пожалел: синьора Алисия снова издала свое пффффф, сдувающийся пляжный матрас.

— Эта «бедняжка» мне чуть дверь не вынесла! Крики, слезы, бранные слова… Э-эх! Тогда и закрасили.

Альберто провел у синьоры Алисии несколько мучительных дней, и под ее строгим взглядом выбегал на лестницу при малейшем шорохе. Каждый раз он надеялся, что это не патлатый — просто другой сосед идет своей дорогой. Утром, днем и вечером Альберто деликатно тренькал дверным звонком, нажимал на пимпочку и сразу же отпускал. Наконец ответили, не открывая, что заплатят через месяц. С тем и уехал. А что тут сделаешь? В полицию не пойдешь, Алисия по-черному квартиру сдавала, жадность погубила.

Воспоминание об этом моральном поражении, а также об утерянной сумме (жилец втихую съехал) нет да и всплывало в памяти, а ведь сколько лет утекло. Но разве забыть эти отравные минуты, когда он стоял под дверью собственной квартиры и не решался нажать на кнопку звонка? Разве забыть страх, в печенках залипший, — что жилец пойдет в наступление, тряся патлами: «Ты чего клюв раскрываешь, птенчик?» И не то чтобы Альберто боялся быть битым, ну били его в школе, не так страшно. А страшно — глазами с патлатым встретиться: взгляд скользнет вниз, не поймаешь его — все, проиграл, подчинился, сам себя не уважаешь. Приехал черт-те откуда, чтобы в тебя плюнули. Не умеешь ни плюнуть помешать, ни ответить.