Когда я закончил, Гарретт медленно покачал головой и выдохнул дым в сторону попугая, который с удовольствием окунулся в наркотическое облако.

— Иногда ты меня пугаешь, братишка.

— О чем ты?

Гарретт поскреб челюсть под бородой всеми десятью пальцами.

— Ты сидишь в кресле, пьешь и рассуждаешь о расследовании. Не хватает лишь сигары и сотни фунтов веса.

— Не начинай, Гарретт. Я не превращаюсь в отца.

Тот пожал плечами.

— Ну, если ты так уверен. Однако ты продолжаешь играть в детектива, болтаешься на прежней территории нашего отца, работаешь с его друзьями в полиции — он мертв, братишка. Его убийство раскрыто. Ты уже можешь снять плащ супермена.

Мне хотелось продемонстрировать хоть какое-то раздражение, но текила и мягкое кресло работали против меня. Я посмотрел на кончики своих парусиновых туфель.

— Неужели ты думаешь, мне нравится, когда все подряд вспоминают, что я сын Джексона Наварра, если я расследую какое-то дело? Ты думаешь, мне от этого легче?

Гарретт сделал затяжку.

— Может быть, именно это и доставляет тебе удовольствие — не нужно становиться взрослым и занимать другое место в жизни.

— Мой брат — специалист по взрослению.

Он усмехнулся.

— Да, но…

Я откинулся на спинку отцовского кресла.

Гарретт заметил, что его сигарета стала совсем короткой, и потянулся к мундштуку, лежавшему в пепельнице. Культя левой ноги на мгновение показалась из-под шорт — гладкая, тощая и розовая, словно у младенца. На ней не осталось шрамов от колес, которые много лет назад отрезали нижнюю треть тела Гарретта.

— Ты помнишь Большого Билла? — спросил он.

Любимая стратегия Гарретта: если возникают сомнения, нужно извлечь нечто неприятное из детства брата.

— Господи, ничего я не помню. А что?

Гарретт рассмеялся.

Большой Билл был чалым жеребцом, которого отец держал на ранчо в Сабинале. Злобный буйный сукин сын. Я имею в виду коня, а не отца.

Когда я был ребенком, отец потребовал, чтобы я научился справляться с Большим Биллом, так как считал, что я совладаю с любой лошадью, если сумею усидеть у него в седле. Всякий раз, когда я садился на него, Большой Билл совершенно сознательно направлялся к деревьям с низкими ветвями, чтобы от меня избавиться. Во время моей третьей попытки ему сопутствовал успех, но я так крепко вцепился в поводья, что не смог их выпустить, когда упал на землю. Большой Билл промчался галопом с четверть мили, однако я продолжал сжимать повод, и меня протащило мимо зарослей кактусов — тут Большой Билл постарался по полной программе. Когда я вернулся домой, моя спина, одежда и волосы были усеяны колючками. Отец заявил, что я «немного превысил скорость».

— В прошлом месяце я нашел на ранчо его седло и привел в порядок, — сказал Гарретт. — Теперь оно у меня в спальне, можешь на него взглянуть.

— Для женщины байкера, я полагаю?

Гарретт попытался выглядеть скромным.

— На самом деле оно напоминает мне о моем братишке. Я все еще вижу, как девятилетнего мальчишку тащит за собой злобный жеребец.

— Ладно, я понял намек.

— Сколько тебе сейчас — двадцать восемь?

— Двадцать девять, — уточнил я. — И это большая разница.

Гарретт рассмеялся.

— Уж прости, но мне тебя не жаль. Мне кажется, пришла пора попробовать что-то новое, братишка. Возможно, настало время вести такую жизнь, чтобы в тебя перестали так часто стрелять, подружки больше не бросали, а старшего брата не вышвыривали из баров всякий раз, когда ты его навещаешь.

— Я хорошо делаю свою работу, Гарретт.

— Так твой босс и сказал — ты хорошо делаешь свою работу?

Я промолчал.

— Вот видишь, — продолжал Гарретт, — ты никак не можешь отпустить поводья.

— Хочешь сказать, что мне следовало поступать как ты — прыгать в товарный вагон всякий раз, когда дела дома начинали идти плохо?

Зря я это сказал, но Гарретт никак не отреагировал на мои слова, продолжал курить и смотреть в точку, расположенную над моей головой.

Через некоторое время снизу снова послышался грохот «тяжелого металла», и полупустая бутылка с текилой задребезжала на старом отцовском армейском сундучке, который Гарретт использовал в качестве кофейного столика.

Брат с усталой покорностью посмотрел вниз и протянул руку за новым компакт-диском.

— Надеюсь, ты сможешь спать под музыку, — сказал он.

— Мистер Наварро, не так ли?

Отец Миранды потряс мою ладонь обеими руками и большей частью своего тела. Он проявил немалую ловкость, если учесть, что при этом старик повесил трость на сгиб локтя, оперся на здоровую ногу и умудрился сохранить равновесие.

— Наварр, — поправил его я. — Но вы можете называть меня Трес.

Уиллис Дэниелс продолжал трясти мою руку. У него было ярко-красное лицо, сиявшее так, словно он только что пробежал Айронмен триатлон, [66] наслаждаясь каждой минутой, проведенной на дистанции.