Численник
вернуться

Кучкина Ольга Андреевна
Шрифт:

«Дом с разбитыми окнами, что за дела…»

Дом с разбитыми окнами, что за дела,и бутылка внутри на полу стекленеет —я случайно сюда, в этот край забрела,где не видно людей и где сутки длиннее.Тут запор и засов, там остывшая печь,и фонарь наверху, весь простужен от ветра,кто-то раньше тепло здесь пытался сберечь,да не вышло. И только качается ветка.У крыльца притулившись, застыла метла,инструмент одинокий былого ведьмовства,но и это сгорело в печурке дотла,и от дыма тогда же наплакались вдосталь.Соглядатай невольный, окошко добью,как чужое – свое, а свое – как чужое,если водка осталась, пожалуй, допьюи коленом стекло придавлю, как живое.Дальше: жирная сойка, в траве прошуршав,смотрит глазом загадочным, будто знакома,и хитрит, и петляет, и трещоткой в ушах,и, как ведьма, уводит, уводит от дома.

Бабье лето

Надо это, надо то,мчишься с той и с этой целью,не наученный безделью —ты поистине никто,часть машины и станка,часть компьютера и сети,ты попался в эти сетимеханизма паука.Где-то лето с тишиной,и качели с гамаками,с подкидными дураками,озаренными луной.Лижет медленный огоньуглей красные рубины,гроздья красные рябиныпросят просекою: тронь.Счастья полное ведроутром встретишь у колодца,и, летя на солнце, вьетсяпаутины серебро.Если в бешеном автодо конца еще не спятил,вслушайся, что спросит дятел:кто там, кто там, кто там?Кто?

«Казалось бы, какая разница…»

Казалось бы, какая разница:уйдет – и что потом за дело,кому причудится, приблазнится,какими были дух и тело.А все старается и трудитсяи с совестью болезной мается,а вдруг, что блазнится и чудится —возьмет да как-нибудь останется.

«Снег выпал двадцать седьмого…»

Снег выпал двадцать седьмого,мокрый привычный снег,до Нового года немного —месяц, день или век.До нового тысячелетьяпримерно такой же срок,хлещет погонщик плетьюпутников всех дорог.Погонщик-время, нам больно,шкура не так толста,метит хорально и сольнослабые, блин, места.Предательство, мена, сдача,отступничество гурьбой —кажется, легче задача,не каплет когда над тобой.Но каплетстолетьем, и снегом,и мокрых делишек концом,и финиша скорого бегом —и нового срока гонцом.

Основной инстинкт

Одолевая суету и смуту,бесплотное свое настырно ищет —который час, которую минутусамо себя стихотворенье пишет.Вгрызается бессовестно в сознанье,кровь возгоняет в жилах без устатку,беснуется, эфирное созданье,привыкшее к войне и беспорядку.Толкает к тем и этим переменам,пылая, словно рана ножевая,тот задевая орган непременно,которого в стихах не называют.В преображенье масс, земных и прочих,в крест и созвездие, в кружок и клетку,в культуры прочерк и во тьму пророчестввключает, словно ток в розетку.Созвучное и гению, и лоху,часть жизни, наряду с водой и пищей,который век, которую эпохусамо себя стихотворенье ищет.

Ответ

Юнне

Ты пишешь: в Книге Переменпеременяется моена что-то, шире этих стен,новей, чем старое, житье.Попытка, опыт, испытать,опять пытать – понятья-братья.Ты пишешь: скоро благодатьнам распахнет свои объятья.Благодарю. Благую вестьголодными глотаем ртами.Все шире там. Все уже здесь.Мы входим узкими вратами.

«Вот и последние капли…»

Вот и последние каплиуходящего года,уходящего векапоследние всплески,как печальные ходики,время уходаотмечают моине пролитые слезки.

«Мы будем это вспоминать …»

Мы будем это вспоминать —в воспоминаньях будем счастливы, —как муж с женой, дитя и мать,на век не возводя напраслины,переходили в век иной,как переходят через улицу,и светофор горел шальной,и чудилось, что все-то сбудется,и, весь из круглых полных лун,с высокой шеей лебединою,век начинался, свеж и юн,и нежность нес неистребимую,и розовели облака,и тело мира жить хотело,мелела времени река,число миллениума млело.

О стихах Ольги Кучкиной

Ольгу Кучкину знают как критика, журналиста, драматурга. Мало кто знает, что она пишет стихи. Ей, видимо, казалось, что она их пишет «для себя». Мне довелось прочитать ее рукопись, и оказалось, что это стихи и для всех. В лирике Ольги Кучкиной есть своя скрытая драматургия, стихи ее идут от истинного переживания. И написаны своими словами.

Владимир Соколов, 1990

Эти стихи каждый должен читать один, для себя. Это особого рода стихи. Меня книга удивила и даже потрясла. Во-первых, какой-то молодостью удивительной. Во-вторых, тем, что она ни на кого не похожа. Мы дико устали от проповедей, а теперь устаем от исповедей, особенно женских – женщины несут все свои беды и на нас обрушивают, да каждая еще громко, да еще с истерикой, по принципу выведения шлаков. Кажется, что у Кучкиной – другое. Она ни от чего не освобождается. Боль остается с нею, а вот как бы тень боли, дыхание, ветерок от этой боли достаются нам. И вообще она не навязывает себя. Наоборот, показывает себя нам как бы в перевернутый бинокль. Тут благородство. Это редкий случай. Я даже, по-моему, этого еще не встречал. Она пришла и перевернула все мои представления о поэзии. Я думаю, что каждый поэт, если он настоящий, приходит и переворачивает наши представления. Если он не переворачивает, он во втором или третьем ряду.

Владимир Корнилов, 1999

Не так уж много случаев в истории литературы, когда стихи начинают писаться уже после прозы, после драматургии. Хотя «казус журналистики» – особый. В конце концов Ольга Кучки-на сначала журналист, потом – писатель. Однако рамки очерка становятся вдруг тесны. А чужие судьбы, те, что в проживании рождают классную публицистику, рано или поздно начинают заслонять, замещать собственную личность. И тут требуется немало душевных сил, чтобы вернуться к себе. Но тогда-то, быть может, и начинается настоящая поэзия. Та, что не встает в газетную полосу, но (и потому, может быть, тема «свободы духа» одна из ключевых для этой поэтики) чужой взгляд все равно проступает, и где бы ты ни был, образы слетаются к тебе, как бабочка из стихотворения «Итальянская бабочка». И сам поэт – эта бабочка: «Так задумала природа, / нет вины, а есть свобода. / Но семья не без урода – / ты в чужой горсти, прости»…