— Почему?

— Да-а… Сегодня опять история произошла. Я одному морду набил. Правда, не в школе, а по дороге.

— За что?

— Да так, в общем не зря… Но жаловаться будут. Это люди такие.

— М-да… Ну что ж, к Галине Владимировне я схожу, но надо, братец, жить скромнее. Так не годится. Это — во-первых. А во-вторых, батя-то рано или поздно разнюхает.

— Конечно, — вздохнул Юрка. — Но знал бы ты, какой это противный тип!

Братья до двенадцати часов просидели на полу, мастеря клетку, и втихомолку, как заговорщики, перебрасывались фразами о самых разных вещах. Юрка вспомнил, что летчик Дятлов шевелил ушами, сам попробовал и вовлек Аркадия. Но ни у того, ни у другого уши не шевелились, только шеи раздувались да собирались складки на лбу. Потом Аркадии говорил, что дело Поршенниковых на возвращении Кати в школу не оканчивается, что нужно разорить это гнездышко до конца, но напрасного шума поднимать пока не следует.

— Да, Аркаша, бабка-то не здесь живет, мы разузнали. Так что выследить ее будет трудно. Днем она теперь не явится к Поршенниковым.

— Ничего. Раз Поршенникова отпустила Катю в школу, значит, она боится нас, значит, видит возможность своего разоблачения. Найдем и мы эту возможность… А пока нужно ближе сойтись с Катей, чтобы выветрить из ее головы божий бред, болотный туман. Соображаешь? Ей нужна сейчас порядочная, здоровая компания.

— Значит, мы с Валеркой порядочные?

— Ну, относительно, конечно.

— Хитер! — проговорил Юрка и тут вдруг обнаружил, что они с Валеркой предвосхитили братово пожелание: пошли на сближение с Катей, только не потому, что захотели развеять в ней божий дурман, а просто так, от чистого душевного движения… Но неужели этот дурман в ней так засел, что нужны особые усилия, чтобы избавиться от него?.. Что ж, если его, Юркина, дружба может в чем-то помочь, то пожалуйста!

Юрка завершал клетку. Он сидел на чердаке и наматывал на гвоздь тонкую стальную проволоку, изготовляя пружины для хлопков. Он выбрал верхний тип хлопков, а не боковой. На многолетней практике мальчишка убедился, что клетка с верхними хлопками ловит лучше — чаще, потому что в самой птичьей природе заложена манера садиться на верх предмета, а не лепиться на его бок. Пружины обещали выйти толковыми. Юрка вспомнил, что надо накрутить Валерке двенадцать пружин. Саму клетку-то он выпилил, а пружины не выпилишь. «Интересно, почему он не показывает уже готовые детали?..»

Хлопнули ворота. Кто-то спеша и, кажется, грузно прошел вдоль дома, ввалился в сени.

— Тут Гайворонские живут? — Голос был женский, смутно знакомый.

— Тут, — ответила Василиса Андреевна, встречая пришелицу.

— Ну, тогда здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Юрка — это, видно, ваш сынишка?

— Да.

— Я Лукина.

Юрку мгновенно прошиб озноб. Он отложил гвоздь с накрученной проволокой, встал и осторожно стал приближаться к люку. Возле шубы он замер. А Лукина между тем продолжала:

— Я мать вашего, то есть нашего, то есть ихнего одноклассника, то есть вашего Юрки. И дело в том, что я желаю надрать ему уши в вашем присутствии.

— Кому?

— Вашему Юрке.

— А-а… Как это?

— Он излупил моего Фомку в моем присутствии, а я желаю отлупить его самого в вашем присутствии. Он прямо вбежал к нам в дом, оттолкнул меня и закатил Фомке пощечину. Вы понимаете?.. Где ваш сын?

— Что-то не совсем. Сейчас я его позову… Юра! Юра, спустись-ка… Сынок!

«Что делать? Что делать? — думал Юрка. — Вот почему Лукина не пришла жаловаться в школу. Что делать?» Задрожали концы лестницы, торчавшие из люка. Василиса Андреевна лезла. Юрка хотел кинуться за трубу, но вокруг нее валялись стеклянные банки: забренчат — выдадут… Шуба! Мальчишка мигом раскинул полы, ступил туда и запахнулся.

— Юра, где ты?.. О господи, за ним разве уследишь. Удрал, видно, к Валерке…

Юрка слышал, как мелко застучали стойки о край лаза и как, дрогнув последний раз, лестница успокоилась. Юрка не дышал эти мгновения. Он вылез и опять замер возле шубы.

— Ну, коли что было, так мы разберемся с отцом, — проговорила Василиса Андреевна. — Я знаю, что он у нас задиристый, но чтоб так…

— Так, матушка моя, так! Вот этак толкнул меня и, знаете, сыну в рожу…

Женщины еще долго судачили. Юрка боялся, что придет отец и все узнает от самой Лукиной, а не от матери, которая бы сгладила резкости и вообще смягчила бы всю картину.

И Петр Иванович пришел, звякнули только брошенные в угол когти. И жалоба Лукиной поднялась на еще более высокую ноту. Она уже раза три описала страшную сцену избиения ее ребенка, сгущая и сгущая краски, когда Петр Иванович, не проронивший пока ни слова, сказал: