Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2
вернуться

Гейнцельман Анатолий Соломонович
Шрифт:

17–18 февраля Феодосия

ВЕРСТА ПРИДОРОЖНАЯ

Один, как верста придорожная, Стою я в краю гололедицы, Но жизнь мне постыла острожная И ласки седые метелицы, Но песнь надоела мне горькая Плетущихся мимо острожников, И жду не дождуся лишь зорьки я, – Забыл меня, бедного, Боженька!.. Настанет весна, это знаю я, Приходит нередко болезная, Зачем-то душою оттаю я, Польется и песнь безнадежная! Ах, сколько допето напраслины Над миром, холодным покойничком! Ах, сколько в игольчатом паслене Сожгло мотыльков моих солнышко! Не лучше ль забиться мне в петлице, Как окунь, висящий на удочке, Не лучше ли Деве-Метелице Навеки склониться на грудочки?!

19 февраля Феодосия

РИЗЫ

Кольцо яремное на шею не ложится Тому, кого Господь по странному капризу Одел уже с утра в серебряную ризу. Пускай он навсегда израненная птица: Ему печали явь сокроют занавески Лазоревых небес и слова арабески. И даже под бичом надсмотрщиков тюремных, И даже на дыбу, без чести и без шлема, Ему не изменить видение Эдема. Вся грязь вселенной, весь позор деяний темных Не захлестнут лазурь и не повергнут вниз Ушедшего туда в мерцаньи Божьих риз!

19 февраля Феодосия

ОБЛАКАМИ КРЫЛЯЩИЙ 

I

Себе я дважды, трижды первый, Себе я Альфа и Омега, Хотя мои больные нервы Готова черная телега Везти на краюшек могилы, Где смерти ящик шутовской, Встряхнув расползшиеся жилы, Опустят в яму на покой! Пустое! Уж не раз на донце Я опускался почему-то, И почему-то краше солнце Опять всходило чрез минуту, И почему-то я всё то же Безумие благовещу, И, сызнова на то похоже, Я крылья в вечность опущу Из подземельной колыбели И двинусь обновленным в путь, И бирюзовые свирели, Которых жизненная муть, Которых скорбь еще ни разу В веках коснуться не могла, Опять священному экстазу Отпустят смело удила, И светлозарнейшая песнь Сожжет действительности плесень, И я немеркнущую душу Волнам безбережным отдам И плача ритмом не нарушу Голубокрылый Божий храм! Надежд ожившие гирлянды Обветрившиеся аканты Полуразрушенных аркад В том храме Божьем озарят, И небожителей великих Я узрю пламенные лики, Те лики, что, когда я замер В агонии, мне бледный мрамор В предсмертья блекнущих рельефах Повыявлял в лазурных нефах: Лик Мамы Вечности нетленной, Лик Божества несовершенный, Творца вертящихся стихий И темно-синих литургий! Ах, нет, я не конечный прах, Меня не жалует гробница; Забрызжет в зреющих веках Опять немеркнущая птица Необычайности моей, Вселенной серый соловей! Да и теперь еще не мертвый Влачится по снегу и по льду, Еще фантазии когорты Подвластны нищему кобольду, Еще из гроздий наслажденья Я муку творческую пью, Еще великое творенье Из небылицы создаю.

II

В иллюзий замок я намерен Уйти до страшного суда И увести в лазурный терем Мое печальное дитя! Не бойся, замок мой не тесен, Он был всегда отчизной песен, И теремок его не страшен Среди кольца лазурных башен. Не знает золоченых рамок Мечты волшебный этот замок, Не знает рабского ярма, Хотя и он моя тюрьма! Подъемли взор: дом необъятный Лазури тысячепалатный Ты видишь там, – то терем твой! То нам завещанный покой! Там вечный, чистый и пригожий На маем постланное ложе Придет к избраннице жених. И псалмопевца райский стих Дитя земли обворожит, Что в пухе розовом лежит, Что тучек алых покрывало От взоров жениха скрывало. Но он, склонясь к ее плечу, Поднимет легкую парчу И, рядом опустясь легко, Устами красное ушко, Плененное волной кудрей, Освободит и скажет ей: – Я неиспепелимый Феникс, Царевна, твой смиренный пленник! И я люблю неугасимой, Рожденной долгой-долгой схимой Любовью милую тебя! Верижник нищий бытия Для изначального напева К Эдема голубым садам Тебя, искупленная Ева, Привел, как праотец Адам. Души возлюбленной напиток Испей: она святой Грааль, Очей неизъяснимый свиток Читай: в них умерла печаль! Неугасимые лампады Мы перед ликом Божества, И, опьяненных от услады, Нас рая свежая трава Сокроет от очей завистных, Познанья горечью нечистых. Но прародителями тлену Возлюбленных не выдаст рай; Его колеблемую стену Вороний не пронижет грай: Познанья дерево с корнями Мы вырвали из белых туч И с ядовитыми плодами Скатили по уступам круч!  Еву создал для Адама  Зодчий мира Саваоф,  Мир же – радужная рама  Эроса священных строф!

20 февраля Феодосия

ПСАЛТИРЬ 

Псалом II

Господь меня сделал недужным, Чтоб шел я по пажитям южным И в солнце влюбился, и в розы, И в схимников чистые грезы. Господь меня сделал калекой, Чтоб вертелом грудь человека Не мог я пронзить ради гривны И долга комедий противных. Господь меня сделал и нищим, Чтоб жил я по людным кладбищам, С живых мертвецов ожерелья Не крал я, как все, от безделья. Господь меня сделал парящим, Чтоб мог я до гроба любящим Ему в голубом фимиаме Служить в непостроенном храме. Господь меня сделал безумцем, Чтоб стал я опять вольнодумцем И, в старый уйдя монастырь, Там новую создал псалтырь!

19 февраля

Псалом III

Не пора ль в голубую могильницу Безнадежный зарыть вертоград, Не пора ли седую родильницу Отрешить от озлобленных чад? Не возмездья прошу я Иеремии, Не заслуженных ада наград, Но бесплодье последней анемии Для людских запаршивевших стад! Бесполезно Христовой им кротости Приобщаться загробных услад, Бесполезно сечение по кости: Неизменен природы уклад! Ахинею вселенной бесплодием Ты в нирвану воротишь назад, И развеется вмиг по угодиям Омерзительный брашенный чад! И опять города не горожены Будут всюду и тих вертоград, И в пещере навек заостроженный Околеет познания гад!

21 февраля

Псалом IV

Благословен создавший жуткой Вселенной челюстные шутки, Благословен, хотя бы брат Перегрызал меня трикрат! Благословен за эти грудки Моей возлюбленной малютки, И у подножия креста За эти теплые уста, За глаз печальных незабудки, За пальцев милосердье чутких, За то, что невозможный мир Певца ей дорог и псалтирь! Теперь как прежде прибаутки Из чьей-либо собачьей будки И полный храм ослиных морд Не оборвут псалма аккорд, Теперь в приветливой каютке Лихих саней по первопутку Певец с Царевной мчится вдаль, Сокрытый в снежную вуаль!

21 февраля Феодосия

КРЫЛЬЯ ЧАЙКИ 

I

Из допотопного ружьишка, Склонившись на прибрежный ил, Глухой и жадный старичишка Бедняжку-чаечку убил И полувысохшей старушке, Кадящей вечно над грошом, Для сотой розовой подушки Принес чуть теплую потом. И та, усевшись на пороге, Вцепилась грязной пятерней В несчастной чайки труп убогий, Когда-то венчанный волной. В коленях угловатых крылья, Которым буря по плечу Была, повисли от бессилья, И на потухшую свечу Похожи кругленькие глазки В головке свисшей, как отвес, – И моря не осталось сказки Следа на страннице небес. И только крыльев белоснежных Разящий синеву кинжал, Напоминая о безбрежном, Так несказанно волновал.