Знак земли: Собрание стихотворений
вернуться

Тарусский Николай Алексеевич
Шрифт:

НОЧИ В ЛЕСУ Стихотворения 1934–1939

I

ГУСИ

С моим манлихером в руках Я лег в густой ивняк. Горбатый месяц, весь в усах, Ощупывает мрак. И клочьями, кошмой висит Мрак на ветвях кривых. Там в черном лаке щука спит, И прыгать сиг отвык. А вкруг меня на сотни верст – Кочкарники и мхи. Лишь волк, бродя при свете звезд, Их знает, как стихи. Лишь осторожный красный лис Ведет им точный счет. Я жду, чтоб светом налились Колодцы черных вод. Давно течет в моей крови Соленый млечный путь. Устал я в легкие мои Вбирать ночную муть. С моим манлихером в руках Я затаясь лежу И сквозь окошко в ивняках На озеро гляжу. Качает первый ветерок Тростинку над водой. Комар, расправив хоботок, Хлопочет над рукой. И вдруг – я, впрочем, для того Всю ночь прозяб, простыл – С высот несется торжество Крылатых шумных сил. С жужжаньем к озеру стремглав – Лишь сыплется роса – На голубые щетки трав Слетают небеса. Средь расходящихся кругов – То плески, то хлопки. Клубами белых облаков Всплывают гусаки. И всё на свете позабыв, Слежу – слежу гостей – Размахи крыл, крутой извив Завитых в кольца шей. Я в сердце превратился весь, Пульсирую, дрожу. Пора дыханье перевесть, Приладиться к ружью! И выстрелы, как ураган, Взрывают праздник птиц. Кустарники по берегам С мольбою пали ниц. Я сбрасываю башмаки, Кидаюсь в глубину. Я зарываюсь в тростники, В озерную волну. Трепещущего гусака Я поднимаю ввысь. О, как сильна моя рука, В которой смерть и жизнь! 1935

ПРИОКСКАЯ НОЧЬ

Спокойная, курящимся теченьем, Река из глаз уходит за дубы. Горбатый лес еще дрожит свеченьем, И горные проплешины, как лбы, Еще светлеют – не отрозовели, Но тем черней конические ели. Июньский пар развешивает клочья По длинным узким листьям лозняка. Чуть смерклось, чуть слышнее поступь ночи, Скруглясь шарами, катят что есть мочи Кустарники над грядкою песка, – Туда, к лягушкам, в их зеленый гром, Раздребезжавшийся пустым ведром. Горбатый лес в содружестве деревьев Сплетает ветви и теснит стволы. Берез плакучих, никнущих по-девьи, Кора чересполосая средь мглы, Как будто бы на части разрубаясь, Чернеет и белеет меж дубами. Дубов тугих широкие корзины, Что сплетены из листьев и суков, Расставленные тесно средь ложбины, Полны лиловой мглою до краев. И с завитыми щупальцами корни Ползут, подобно осьминогам черным. Ель поднимает конус, как стрела, Сквозит резной каленый наконечник. Чуть ветерок, чуть поплотнее мгла, Всё – в кисее, всё – в испареньях млечных. Суки шуршат. И в глубине ствола Стучит жучок. И капает смола. И сок, как кровь, течет по древесине. И на макушках виснут нити сини. Лес гулко дышит, кашляет, не спит. Лес оживает в точках раскаленных Звериных глаз. Между кремнистых плит Ползет из лаза тропкою зеленой К хозяйственным урочищам излук Щетинистый дозорливый барсук. Круги бегут, а язычок лакает, Чуть возмутив закраину реки. Сопят ежи. И ласточкой мелькает Речная крыса – там, где тростники, Где голубеют тени, где квакуньи Клокочут, славя прелести июня. Горбатый лес, прохладная река, Земля, трава, объединив дыханье, Легко несут его под облака. Мир пахнет кухней. Ночь вовсю кухарит: В одной кастрюле варятся у ней Зверье и рыба, травы, жир ветвей. О, дикое, чудовищное блюдо, Посыпанное сверху солью звезд! Из-под лиловой мглы, как из-под спуда, С тяжелым скрипом выкатился воз. Колес не видно. Всё покрыто дымом, В нем прячется дергач неутомимый. Внизу река, как баня, вся в пару; Слышнее плеск купающейся рыбы. Закованный в пятнистую кору, Сом выплывает деревянной глыбой И, распустив белесые усы, Спешит на отмель глинистой косы. Рыбачьи весла движутся неслышно И курева светящийся глазок По берегам, навесистым и пышным, Плывет средь остеклившихся осок. Лишь спичка, вспыхнув, озаряет лбы… Река из глаз уходит за дубы. 1936

ГЛУХАРЬ

В очках рябинового цвета, Огромный оперенный ком, Среди запутавшихся веток Шипел, болтал над сосняком. И сосны, в рыжем небе вздыбив Верхушек черные горбы, Дрожали, покрывались зыбью От непонятной ворожбы. А клокотанье шло кругами. Он истекал, как соловей, Восторгом, бульканьем, щелчками, Весною, соками ветвей. Чудовищный кочан, весь черный, Пульсируя средь облаков, Казался сердцем непокорным Чешуйчатых кривых стволов. Как будто бор жизнелюбивый, Вдруг обалдев от тишины, Прорвался в горловых извивах Трубы, припадочной, счастливой И трижды пьяной от весны. 1935

РЫБОЛОВ

А. П. Соловьеву Как тетива, натянута леса. Толкает лодку быстрое теченье. Куст ярко-рыж, как зимняя лиса, И от него ложится полоса На рыболова. Защищенный тенью, Он шляпу снял. И в радужках, в глазах Зеленоватый, цвета винограда, Всплывает день, блестит река в лесах, Спускается медлительное стадо. Коричневой ореховой рукой, Дугообразным опытным движеньем Он, вытянув насадку над водой, Забрасывает поперек теченья Кузнечика, намокшую лесу И вновь, и вновь следит за их проплывом, А лодка вся как будто на весу – И нет границ меж небом и заливом. И, будто бы поднявшись над землей, Она висит в кустах среди сережек. И рыболов лесою, как петлей, Вмиг облачко поймать, как рыбу, может. Но – нет! Он только взрослый рыболов! И он не хочет, чтобы скрылась лодка Под одуванчиками облаков. Он не достанет удочкой короткой До неба. И, пропахнувший рекой, Весь в серебре чешуек, в мокрых травах, Лишь голавлей, чуть смеркнется, домой Он принесет с осанкой величавой. Подобно связке золотых лучей, Скрепленные узлами из бечевок – Они лежат средь кухонных ножей, Кастрюль, капусты, луковых головок. 1939

ЛОВЛЯ СОМОВ

Какой тут дом! Мы в логовище ночи. Наверно, здесь, в клубящихся кустах, Среди осок, багульника и кочек, В свивальниках из черного холста Она, едва родившись, не ходила, – Чуть почернели дикие яры, Чуть вечер, чуть июль развел пары Над этим вот померкнувшим бучилом. Взяв лягушонка, пойманного в травах, Пробей крючком лишь кожицу спины! Он должен быть живым. Он должен плавать Среди восьмисаженной глубины. Спусти его! Не терпится! Скорее! Вот легкий всплеск. Насадка за бортом. Вот в глубине, в подводной галерее, Среди коряг он кружится волчком. Едва фотографирует сетчатка Чуть видные, обвернутые в мрак, Одетые в мохнатые перчатки Кривые руки илистых коряг. И тут-то вырывается из мрака Страшилище, что не вместишь в ушат, Пудовый сом, которому так лаком Любой из побережных лягушат. Челнок дрожит. Дубовая катушка, Вращаясь, с треском отдает шнурок. Трясет рывок. Летит весло из клюшки. Трещит катушка. Вертится челнок. Трещит катушка. Сердце вперебой Работает. И, право, не на шутку Встревожишься, когда в воде густой, Как выходец из преисподней жуткой, Сом вымахнет усатой головой. И вот лежит в челне пятнистой глыбой, Как порожденье ночи, как намек На времена, когда мы не могли бы Существовать, а он бы княжить мог. 1939

ГУСИ ЛЕТЯТ НА СЕВЕР

Гуси летят на север. Я слышу свист крыльев. Белые-белые ночи заснуть не дают. Гуси летят на север. То солнцем, то снежной пылью Тундра гусей встречает. Ручьи поют. Гуси летят на север. В глухую ночь на пригорок Я и моя бессонница вместе взошли. Слышен далекий гогот, весенние разговоры Птиц, разбудивших зимний уют земли. Верно, весна над озером льды оттерла, Травы оттаяли, чтобы принять косяк? Утро трубит в рога в длинных птичьих горлах, Снегом гусиных крыл занесло ивняк. Гуси летят на север. И кровь к глазам приливает. Слезы? Восторг? Но ведь это всего лишь май! Гуси летят на север. И снова во мне живая Жажда лететь путями весенних стай. Ноздри мои раздулись. Я слышу, как пахнет пьяно – Жизнью непобедимой – весна, трава. Белая ночь на исходе. Жутко, прекрасно, странно Жить на земле, проснувшейся едва-едва. 1937

САД ВО ВРЕМЯ ГРОЗЫ

Лишь издали возникнет свист И разорвет ядро, Сначала затрепещет лист, Привставши на ребро. Как будто дерево спешит Узнать, как рыболов, Откуда ветер, что шуршит Среди его суков. И только ветер массой всей Потоком хлынет в сад, Взъерошась, сборищем ершей Деревья в нем висят. Отхлынет грозовой поток, Замечутся листки – И на дорожку, на песок, Свистя, летят жучки. Трехсантиметровый дракон, Зародыш мотылька, Висит, паденьем оглушен, На лапке стебелька. А дерево, как щедрый дед, Трясет, как из мешка – Чего-чего в нем только нет – Чижей, червей, сверчка! Но зашумит девятый вал Грозы. И туча в сад Вдруг рухнет, будто наповал Сразил ее заряд. Деревья глухо зашипят. Померкнет летний час. Стволы шатнутся, заскрипят, Волнуясь, горячась. В порывах ливня, в облаках – Как бы взрывая хлябь – Стволы в мозолях, в трухляках, Пять тысяч страшных лап Сорвутся с места всей стеной. И, корчась, каждый ствол Как бы прощается с землей, Где сок тянул и цвел. Грачи, как черные платки, Закружатся в дыму. Орут грачи, трещат суки Вразброд, по одному. И, наконец, столетний дуб, Как сердце из ствола, Вдруг совку выпустит из губ Огромного дупла. Она заухает, как черт, Сквозь ливень, гром и скрип. Она завертится, как черт, Среди бегущих лип. Гроза как бы весёлкой бьет, И сад опарой взбух. Он из квашни как тесто прет, Он буйствует за двух! Живые дрожжи бродят в нем, Он весь, он весь пропах Грибною плесенью, хвощом, Корою в трухляках. 1938

В ТАКУЮ НОЧЬ

Я буду тих. Я не скажу ни слова В ночном лесу. Я знаю, что с небес Вдруг засияет, полыхнет пунцовой Рогатою звездою, глянет в лес Лучащееся трепетное диво – Сквозь буйные, сквозь лиственные гривы. И грянет час. И вот вокруг меня Деревья, в бликах дикого огня, Закружатся. Река взлетит на воздух. Зверье покинет норы, птицы – гнезда, Завоет выпь, займутся глухари, Лосось, взъярясь, ударит на быри. Всклубится воздух пляшущею мошкой, Жуками, бабочками, стрекозой. Цветки на длинных кривоватых ножках Вдруг – взапуски, как будто бы грозой Гонимые. Волк ляскнет за кустами. Лужок кишит ужами и кротами. И вот тогда-то, – только по ноге Уж проползет и ласково свернется У сапога, как будто бы в куге Среди болот, лишь тусклой позолотцей Сияет узкий трехугольный лоб, – Я вспомню всё, что вспомниться могло б. Я вспомню страх лесного населенья, Что пряталось, что уходило в глубь Лесных кварталов, чуть заслышит пенье Иль даже звук, срывающийся с губ Охотника. Я вспомню дупла, норы, Весь их пугливый осторожный норов. И вспомнив всё, я протяну ладонь К звезде пунцовой, чтобы опустилась, Как бабочка, чтобы ее огонь Зажать в руке, как дар, как знак, как милость Счастливой жизни. Ведь теперь навек Мы связаны: и зверь и человек. Еще в его повадках – ощущенье Прошедшего. Еще его спина Чуть выгнута. До умоисступленья Он борется с собою. Седина, Как щетка, приподнялась на загорбке. Он весь еще чужой, ночной и робкий. Украдкой он приблизится ко мне. И страха нет. И ткнулся мокрым носом В мои колени. Лежа на спине, Младенчески, щенком-молокососом, Вдруг победив свою лесную сыть, Старается притворно укусить. Сопят ежи в своих колючих шапках, Куница вниз по дереву спешит; И лягушонок на утиных лапках Среди травы доверчиво шуршит. И, окруженный мирным населеньем, Я чувствую укрывшихся оленей. Они вон там на взлобке, на юру, Стригут ушами. И теленок в пятнах, Весь в белом крапе, трется об кору Шершавой елки. Просто и понятно Мать, опахнув теплом и молоком, Слегка коснется пальцев языком. И я пойму: стоит такая ночь, Когда никак нельзя без дружелюбья! Час гонит страх и суеверье прочь. Зверь покидает лазы, норы, глуби Своих родных приветливых лесов. Зверь верит мне. Зверь верить нам готов. 1939