— Сколько? — невольно впадая в его конспиративную интонацию, спросил Ардабьев.

— По-соседски — четвертачок… Годидзе? — сострил человек с помпонами.

— Годится… — невесело вздохнул Ардабьев.

— Фирменная краска — ваша… Полировочная паста — ваша… Инструмент — мой… — И человек с помпонами вынул из коробка с портретом Циолковского спичку с обгоревшей головкой. Затем с элегантностью фокусника он обмакнул спичку в банку с краской, услужливо поднесенную Ардабьевым, и ювелирно провел спичкой по вопросительному знаку.

— Пока вопрос подсыхает, я к вам с извинениями. Записочку я вам должен был передать, да не смог. Сначала вы были в отъезде, потом я. Направили меня, так сказать, на укрепление трудового фронта — в Переславль-Залесский. Так что записочка у меня, почитай, год провалялась. Девушка ее написала.

«А разве всего только год прошел после Олимпийских игр?» — подумал Ардабьев и вдруг вспомнил, что его отец умер вскоре после Олимпиады. «Значит, это было тоже только год назад. Почему же он не помнит похорон отца? Как будто они состоялись давным-давно, в другой жизни».

— Что за девушка? — рассеянно спросил Ардабьев.

— В кепке, — изучающе взглянул на него человек с помпонами. — В обыкновенной мужской кепке. В буклешке. Такую мой кореш Венька носит.

Но в глазах Ардабьева не промелькнуло ни малейшего проблеска интереса, и он даже не спросил, где записка. «Хитрит… — подумал человек с помпонами. — Нет, чтобы по-нашему, по-простому… Поматросил, наверно, а теперь — в кусты…» — и бодро спросил:

— Полирнем?

— Полирнем… — безнадежно согласился Ардабьев. Человек с помпонами шлепнул на крыло «Волги» щепотку полировочной пасты и, закряхтев, стал ее растирать тряпочкой. Покряхтев минут пять, отвел руку жестом художника, любующегося своим полотном. Вопросительный знак исчез.

— С вас четвертачок, — со спокойным достоинством напомнил человек с помпонами.

— Но это всего-навсего пятнадцать минут работы… — ошарашено сказал Ардабьев, вытягивая бумажник.

— Пятнадцать минут и целая жизнь, как говорил Микаэл Анджелли, — тактично поправил его человек с помпонами и, получив четвертной, радушно предложил: — В случае чего, я всегда под рукой. Летом под этим грибком. А зимой в красном уголке.

И, сохраняя достоинство, удалился домой в соседний подъезд, потому что до священных одиннадцати часов утра было еще далеко.

Ардабьев еще раз вгляделся в крыло, но вопросительного знака не было, как будто человек с помпонами унес его под мышкой.

«Может быть, мне это все показалось? — подумал Ардабьев. — И этот вопросительный знак… И эта спичка с краской… И эти помпоны… А вот похороны отца были. Но я их не помню. Я знаю, что меня избили потом и сняли с меня джинсы… Но как это было — я тоже не помню…»

Ардабьев вошел в свою квартиру и, спотыкаясь о чемоданы, рванулся к задребезжавшему на журнальном столике телефону. Говорить было легче, чем думать.

— Да, это я… — сказал Ардабьев и неожиданно кольнула мысль: «А вдруг это не я?» Но Ардабьев задавил в себе эту мысль, забросал ее сбивчивыми, суетливо-деловитыми словами: — Да, да, я залил полный бак и беру две канистры… Копченой колбасы достал три палки… Как договорились — у мотеля на Варшавке в десять… — Опустив телефонную трубку, Ардабьев, стараясь быть целеустремленно озабоченным, предупредил жену: — Мишечкины уже готовы…

— Мишечкины были готовы еще до того, как родились… — сказала жена, закуривая сигарету и садясь на диван, как будто она никуда не собиралась ехать. — Ты раньше так не любил Мишечкиных. А теперь тебя с ними водой не разольешь… С тобой что-то случилось, Ардабьев… — Жена протянула руку и погладила листья растения, торчащего из деревянного ящика. — С тобой что-то случилось… — медленно повторила она. — Я ссорилась с тобой из-за этого куста. Из-за твоей крысы Аллы. Но когда после больницы ты починил клетку, которую перегрызла крыса Алла, и посадил туда зеленого попугайчика, я растерялась…

— У нас никогда не было никакой крысы Аллы! Который раз говоришь мне о ней! Что ты придумываешь! Какая крыса? — задергался Ардабьев.

— Которая умерла, — испытующе взглянула на него жена.

— Крысы не умирают, а подыхают… — доставая ласты и маску со шкафа, сказал Ардабьев.

— Раньше ты говорил иначе… — сказала жена, продолжая поглаживать листья. — Меня раздражала эта крыса, этот куст, потому что ты возился с ними, не замечая меня. Но тебе они были для чего-то нужны. Для чего-то, о чем ты мне не говорил. Я тебя ревновала к этой крысе, к этому кусту. Но, вернувшись, ты даже не подошел к этому деревянному ящику. Если бы я не поливала куст, он давно бы засох. А сейчас на нем опять появились плоды… Для чего тебе они нужны, эти плоды, Ардабьев?