Никанор принялся мерить комнату нервными шагами.

– Просьба у меня к тебе последняя, - Катсецкий подошел вплотную к Левше, - В эту ночь, когда выстрел услышишь, ты вот этим ключом дверь отопри и пистолет унеси, а дверь наново закрой. Парабеллум в мокрое полотенце завернут будет, чтобы ожога у меня на лице не осталось.

Никанор снял со стены старый пожелтевший снимок, вынул из фанерной рамки и поджог от керосиновой лампы. Фотография горела медленно и неохотно, как будто души тех, кого она однажды запечатлела, протестовали против повторного аутодафе.

– Не хочу, чтобы подумали, что я жизни испугался. И поняли, что я самубивец. Всем не объяснишь. Я окно открытым оставлю и следы на подоконнике. Пусть думают, что старые недруги до меня все-таки добрались. А когда шумиха уляжется, ты парабеллум на моей могиле поглубже закопай. Мне так веселее будет. Ну, а теперь ступай. Я, как с бриллиантами управлюсь, так и в путь. Не знаю, сколько времени уйдет на это, но к утру определюсь. Помнишь, как в той песне:

«а рано утором зорькою бубновой

не стало больше Никанора - Палача»

В песне пелось про Кольку-Ширмача, а не Никанора-Ката, но Левша не стал его поправлять. Катсецкий подтолкнул его к двери и, наклонившись к уху, прошептал пересохшими, потрескавшимися губами:

– Ну, а если духу не хватит сделать, что задумал, тебя позову на подмогу. Только с твоей помощью я смогу судьбу обмануть. Не зря же я тебя натаскивал. Хоть на один раз да прикинешь на себя шкуру ката. Занятная профессия. Может и пригодится еще. А за помощь, бриллианты твои. Давно хотел узнать, о чем к расстрелу приговоренные думают в свой последний миг. Если сможешь выполнить, о чем прошу, на всю оставшуюся жизнь станешь одиночкой. Отщепенцем, как и я. Но никто тебе будет не указ. И. даже проигрывая, не будешь чувствовать себя побежденным. Ну, а после этого иди тем путем, который выбрал. Не сворачивай ни влево, ни вправо. Иди и готовься к войне, - напутствовал он Левшу, и вдруг спросил не к месту:

– А ты помнишь ту рыжую, что года два назад меня от простуды лечить приходила?

– Припоминаю, - нехотя ответил Левша. – Ну и что из этого?

– Занятная особа, - вздохнул Никанор, - душевная. Грех попутал, и я как-то сошелся с ней месяца на два. Квартиру снимали на рядом с тюрьмой. А потом перегорело. Не пара я с ней, разница в летах слишком большая. Она одна догадалась, что со мной неладное происходит, а помочь не смогла. Не в силах. Хотя и была у меня мысль яду у нее попросить. Она бы смогла достать по медицинской линии. А потом подумал, что не мужская это смерть. Травиться, как крысе. От пули умереть достойнее. Да и её тревожить не захотел. А если и сказал бы, думаю, она бы не согласилась. Разве, что наследницей бриллиантовой пообещал бы сделать? Я как-то намекнул ей об этом деле, и украшение пообещал преподнести, а она не поняла. Или сделала вид, что не поняла. На том все и затихло. А могла бы легко с этой задачей справиться. Сыпанула бы белого порошка в еду, я бы и не опомнился, как на том берегу оказался. И камушки честно бы заработала. Но, для такого дела надо зверя в душе иметь, а ей, видать, этого не дано. Вот Золотой мне бы в этой услуге не отказал. И сделал бы это бескорыстно. А. порой, мне сдается, что и удовлетворение получил бы. Может, он до сих пор на меня дуется и обиду держит, что я его тогда на Октябрины чуть жизни не лишил?

– Это надо у него спросить, - глубокомысленно посоветовал Левша.- Тебе видней. Но мне этот кошак не по нутру. Наглый, без меры. Лезет куда не надо и за всеми наблюдает. Видать, не напрасно хвоста лишился.

– Ты все-таки присмотри за Золотым, - попросил Катсецкий,- он, как бы то ни было, дороже всех. Только он один понимал меня до конца и корысти не имел. И кажется мне, что и раньше наши дороги пересекались.

От духоты и смешанного с пороховыми газами запаха крови, у Левши запершило в горле и тисками сжало виски. Где-то в центре головного мозга ослепительно ярким светом вспыхнула матовая лампочка и, не выдержав накала, лопнула на тысячи мелких ранящих осколков. Голова пошла кругом и, удерживая равновесие, он присел на корточки, коснулся рукой пола и почувствовал, как ладонь увязла в начинающей густеть липкой крови. Время, ставшее тягучим, как остывающая кровь, на какой-то промежуток остановилось и замерло, ожидая пока Левша придет в себя.

При неверном свете керосинки он на ощупь отыскал на полу еще теплую гильзу и спрятал в карман. Дрожащими от волнения, негнущимися, непослушными пальцами вытащил из графина пробку и перевернул его верх дном.

Из горлышка скатились несколько запоздалых капель и смешались с лужей черной крови, в которую уткнулась голова Никанора. Бриллиантов не было и в помине.

– Обманул, гад ползучий. Не заплатил за проезд и оставил ни с чем, - со злобой проворчал Левша. – Зря я взял грех на душу. Никому нельзя верить на слово.

Он вытер руки полотенцем, и принялся лихорадочно обыскивать лежавшего на полу, остывающего Катсецкого.

«Напрасно я впутался в эту историю.- подумал кладоискатель,- Нет мне фарта и не видать Джоконды, как своих ушей. Эх, если бы камушки мне достались, разыскал бы черноглазую и, наверняка, она бы не устояла».

Левша перерыл нехитрые Катовы пожитки, мокрым полотенцем тщательно протер графин, керосиновую лампу и завернул в него парабеллум. Столкнув на пол, сидящего на подоконнике и внимательно наблюдавшего за происходящим, Золотого, несостоявшийся Катов наследник выпрыгнул в окно.

Вопреки Никаноровым пожеланиям, хоронили его не на местном кладбище, а на городском. Родных и близких у заслуженного чекиста не отыскалось, и все хлопоты взяла на себя тюремная администрация. От кладбищенских ворот гроб с телом покойного сослуживцы несли на руках. Первым с левой стороны под днище домовины подставил плече корпусной Степан-Быкголова. Он был значительно выше остальных, несущих Никанора в последний путь, отчего гроб передвигался над землей с заметным уклоном, и Левше казалось, что Катсецкий вот-вот окажется на земле.