– А за что же ему привилегия от смерти?
– удивился Левша.

– Грех большой на нем. Руководил расстрелом семьи царской в особняке Ипатьевском. И не только руководил, но и первым в полковника Николу Романова из нагана выстрелил. За это проклял его святой отец Иоанн Сторожев и смерть предрек от руки собственной. И никак иначе. А самоубийство - грех смертный. И за него дорога только в преисподнюю.

Царя бывшего Николая Романова с семьей и доктором Боткиным последние месяцы охраняли надежно.

– Это с тем доктором, который желтуху лечить придумал?
– догадался Левша.

– Нет. С его сыном. Он тоже по стопам отца пошел и при царской семье доктором состоял. И в ссылку с ними поехал добровольно. Не побоялся.
– уточнил Никанор.
– Только ты не перебивай. В дом Ипатьева, где семейство Романовых содержалось, без пропуска только отец Иоанн проходить мог. После того, как царю с родней церковь посещать запретили, Иоанн к ним и зачастил. Последним духовником был царской фамилии. А сам связником служил промеж Николой и белыми офицерами, которые ему побег готовили. Отца Иоанна красные на то время еще побаивались, потому, как народ его любил и прислушивался к его проповедям. И вдобавок силой духовной обладал чрезмерной. Жизнь вел праведную, постничал много и, говорят, напрямую с Всевышним общался. Судьбы предсказывал, и тайный ход планет предвидел. Охрана его пропускала беспрепятственно. Царь с домочадцами сидел тихо. Ждал белочехов с атаманом Дутовым. Пока в июне его брата, великого князя Михаила, который от короны добровольно отрекся, в Алпатьеве без суда к стенке поставили. С того времени Никола и зашевелился. Понял, видать, что жареным запахло. Стал помощи просить в записках через Иоанна. А охрана одну записку перехватила, и текст в Питер лично в руки Ульянову и доставила. Тот шлет тайный приказ комиссару Войкову. В три дня без суда с Романовыми покончить. Видать счеты старые вспомнил, и поквитаться за брата повешенного задумал. «И первые станут последними», - вздохнул Никанор.
– Войков в расстреле участия не брал, но план разработал, а исполнение поручил коменданту Яшке Юровскому. Около одиннадцати ночи бывшего императора с семьей, доктором Боткиным и прислугой в подвал свели. А чтобы лишнего шуму и слез не было, сказали, что нужно общий снимок сделать для иностранных газет, что, мол, все живы и здоровы. Для этого дела фотографа заготовили из большевиков местных. Когда все семейство расселось рядком перед фотографом, граммофон завели погромче, охрана их всех из наганов и положила. Никого не обминули. Ни дочерей, ни сына малолетнего Алексея. Только рыжий кот из рук у Алексея вырвался в последний момент и, хотя его зацепила пуля рикошетная, все - таки деру дал. Впопыхах охране не до кота было, и он от смерти ушел. Его царевичу еще котенком старец Гришка Распутин на именины подарил, и Алексей в нем души не чаял. И кот ему отвечал тем же. Малолетний Романов не расставался с ним ни днем, ни ночью. Как талисман держал при себе. Так ему Распутин перед смертью наказывал. Старец знал толк в таких делах. Только вот не спас царевича талисман. Не уберег Распутин ни себя, ни семью царскую. Что-то у него не сложилось по магической линии. Видимо, противник по ту сторону оказался сильнее. Не хочу против ночи на него указывать. А фотограф этот не простой малый был. Когда пули стали в княгинь-дочерей и царицу попадать, так и стали бриллианты из корсетов сыпаться. Видать, на черный день припасены были, да так и не понадобились. Фотограф первый это дело заметил и к рукам прибирать стал. Не все, конечно. Но. сколько смог в суматохе. Пока начальство на камни лапу не наложило. Юровский увез камни Ленину в Питер. Тот принял благосклонно и чаем потчевал.

– Это, батенька, бгиллианты для диктатугы пголетагиата.

А сам бриллианты царские Армандше Инке, любовнице своей, за границу диппочтой отослал.

Семейство Романовых во дворе бензином облили да и сожгли. А что осталось, в болоте за городом схоронили.

Когда белочехи и офицерские части Екатеринбург взяли, то комиссию учредили по расследованию гибели фамилии царской. А во главе следователя Соколова поставили. Редкий палач был. Много народу от его рук полегло. И все без вины. Первым соседа Ипатьевского поставили к стенке. Рыжего кота у него обнаружили, что от смерти ушел. Да только виновного ни одного не нашли. Все дали деру. Хотя лично адмирал Колчак разослал циркуляр с фамилиями участников расстрела по всей территории, которую беляки заняли. И все бесполезно. Не суждено их поймать было. Отец Иоанн три ночи службу служил и анафеме предал всех, кто в тот час в подвале Ипатьевском находился. Проклял он навечно души ихние. И предрек им жизнь долгую и беспокойную, а смерть от руки собственной. Чтобы души их наверняка в ад попали и чтобы ничем они греха своего замолить не смогли. И все сбылось, только Войков избежал этой участи. Чужими руками жар загреб. Но погиб первым. Застрелили его белогвардейцы то ли в Польше, то ли в Германии. В Европе, в общем. Ульянов, перед кончиной своей тяжкой, полпредом туда послал в знак благодарности за Екатеринбург. Да только Войкову на пользу не пошла ваканция. Там и остался навечно. А фотографа, который тоже сам не убивал, но был с ними в одной упряжке, пока что Бог миловал.

А Ульянова и земля не приняла. И по сей день принимать не хочет. Хотя сказано было свыше: «Из праха восстал и в прах и превратишься». Видать, из чего-то другого и кем-то другим сотворен был. Вот на Кавказе есть обычай кровной мести. Это когда один род другому за пролитую кровь так же кровью отвечает. Так вот, ихние кровники Ульянову и в подметки не годятся. Он за жизнь повешенного брата миллионами русского люда рассчитался. Начал с семьи царской. А чуть позднее и концлагеря гулаговские удумал завести для своего народа. А уже потом немцы у него переняли это новаторство. Свой народ ненавидел и воевал с ним беспощадно. Вот за это его земля наша и отвергла. Долго еще в своем склепе на Красной площади проваляется. Пока кто-нибудь из царской фамилии, которую по его приказу расстреляли, жалость к нему не проявит и Создателя за него не попросит. Может тогда простит его Всевышний и позволит обрести вечный покой. А до тех пор будет между небом и землей маяться.

Никанор снял валенки и положил их в духовку.

– Чтобы сырость не заводилась. Обувка влаги не любит. А был у вождя дружок закадычный, - продолжил он, - Яшкой Свердловым прозывался. Хотя фамилию с детства другую имел. Того рабочие на митинге побили, он и отдал Богу душу. Когда сейф у него в кабинете вскрыли, там три паспорта иностранных, пятьдесят тысяч червонцами царскими и кожаный мешочек с ювелирными изделиями. И все с каменьями ценными. Видать за границу хотел дерануть, если туго придется.

Все тащили в то время. Котовский, краском был такой, сам из каторжан, а при НЭПе миллионером стал официальным. Овсом торговал. Его и прибрали свои. Под бытовой скандал подстроили. К бабам он был не равнодушен. А там ревность, и смерть нелепая.

– А ты каким боком к этой власти пристал и от кого все подробности знаешь про расстрел Романовых? – зевнув, полюбопытствовал Левша.

– Начинал я фотографом в 18-м году, в Екатеринбургском ГубЧК. По приказу Янкеля Юровского я царскую семью и заснял перед смертью. Мы с ним давно знакомы были. Я у Янкеля Хаимовича в подмастерьях состоял, когда он еще до революции фотографическую мастерскую содержал. Жестокий он был человек. И жадный, без меры. «Мне нравится всё то, что принадлежит другим»,- частенько говаривал. Многому я у него научился. Как-то подговорил меня стащить из дому парабеллум трофейный. Отец его с немецкого фронта еще в Первую Мировую привез. Янкель Михайлович к оружию слабость имел и меня к нему приучал. Стрелять натаскивал. «Скоро пригодится», - говорил. Он меня, со временем, и в большевики зачислил. И в ЧК фотографом рекомендацию выдал. По старой памяти. А там паек продовольственный выдавали.

Никанор указал на общий снимок царской семьи в выпиленной лобзиком из фанеры ажурной рамке.
– Вот с этой фотографии все и начиналось. Но об этом пока не время. Поздно уже, иди спать.

Никанор взял с тумбочки графин с водой, посмотрел его на свет, открыл пробку, понюхал содержимое и поставил на место. По отсутствующему выражению лица было видно, что мыслями он далеко в прошлом.

Левша лежал под стеганым, слепленным матерью из разноцветных треугольников, ватным одеялом и вспоминал рассказ Никанора о веселых щипачах-карманниках. И про красавицу Джоконду. Сквозь волной наплывающий сон отчетливо видел раскосое улыбчивое лицо «интеллигента», помогшего ему «избавится» от Никаноровых денег и понимал, что это и есть Банзай. Он не держал зла на раскосого за украденные деньги. Но то, что Банзай имел все права на загадочную Джоконду, не давало Левше покоя. Он долго ворочался с боку на бок и заснул далеко за полночь.

Второй месяц Левша прогуливал школьные занятия и днями сидел у Никанора. Учился тасовать и передергивать. Как-то под вечер, собираясь восвояси, прихватил с этажерки подшивку старых журналов, а дома в прошлогоднем «Огоньке» отыскал, что хотел. С развернутого глянца, только ему одному и никому больше, загадочно и многообещающе, улыбалась Мона-Лиза Джокондо. Счастливец затаил дыхание, вырвал репродукцию да Винчи из журнала и кнопками приколол над солдатской койкой. Не снимая башмаков, улегся поверх одеяла и до вечера смотрел на Джоконду.