— Не прибедняйся! — отозвался маститый режиссер. — Во-первых, далеко не все так отозвались, во-вторых, что собирается сказать какой-нибудь критик Митюлькин, я уже заранее знаю. Мне сейчас интересно узнать от моих друзей, тех, кто мне помог в трудную минуту, когда другие постарались меня оболгать и опорочить.

— Это ты о Левке, что ли? — поинтересовался Белявский. — Уж пора бы его знать. Раз ты меня пригласил на премьеру, а его обошел, значит, жди от него пакости.

— То есть ты видел эту статью в его газете и фотографию на кладбище, где я, знаменитый на весь мир режиссер, среди бандитов? В моем театре уже смотрят вслед и перешептываются.

— Мне об этом рассказывали, — уклончиво сказал Белявский. — Но я не хочу читать всякую грязь про людей, которых люблю и уважаю…

— Но ты можешь мне поверить, что я не знал и не предполагал, чем они занимаются… — горячо продолжал Полынцев.

— Петя… — молитвенно поднял глаза к потолку Белявский. — Об чем идет речь? В чем ты стараешься меня убедить? В подлости Левки? Так я сам могу тебе рассказывать дни и ночи! добавил он, искусно подражая голосу Разумневича.

Режиссер Полынцев в ответ расхохотался.

— Ну ты молодец… Так изобразить Леву! Вот где артист пропадает. Его тон, его интонации, и, главное, это его подлинные слова, начиная: об чем речь! Кстати, ты знаешь, но именно это он совсем недавно сказал мне, но только о тебе… Слово в слово! Постой, а ты-то откуда знаешь? — недоуменно спросил он.

Черт… Эдуард Григорьевич ответил не сразу. Он замялся, поняв, что сказал лишнее, и решил все обратить в шутку.

— А это мои ребята записали ваш разговор, — сказал он. — Установили прослушку в банкетном зале, никто не заметил, а они во время торжеств в связи с твоим юбилеем все сделали и оборудовали в лучшем виде.

— Это ты так шутишь? — огорошенно спросил маститый режиссер после паузы. — Или…

— Конечно, шучу. А о Левке-шмаровозе я знаю все, — продолжал Белявский. — Больше, чем он сам о себе. Настолько хорошо его изучил за все годы, что могу предугадать: что, кому и каким тоном он скажет.

— Только я вот до сих пор не могу угадать, что ты скажешь о моей пьесе… — хмыкнул Полынцев. — Хотя тоже давно тебя знаю.

— Что я тебе скажу… — пожевал губами. — Интересно, необычно. Я на такие вещи смотрю просто: или режиссер сделал из дерьма конфетку, или конфетку он превратил в дерьмо. У тебя я вижу первое. Дело в том, что я сам такой. Каждый раз выискиваю зерно истины в той шелухе, что наговорили мне мои референты и помощники. Вот поэтому, Петя, я всегда нахожу в тебе родственную душу, которая меня так к тебе притягивает…

Фу-у… кажется, вывернулся, облегченно подумал, прислушиваясь к дыханию режиссера Полынцева в трубке, которое заметно участилось.

— Спасибо, Эдик, на добром слове, — сказал тот. — Я всегда знал, что найду в тебе участие и поддержку, когда на душе становится тяжело от людского непонимания и равнодушия…

Много ли художнику надо, тепло подумал Белявский. Ты скажи ему ласковое слово, обогрей, и он весь твой без остатка. Чистое дитя.

— Приезжай ко мне, — сказал Белявский вслух. — Прямо сейчас. Поговорим, посидим за рюмашкой чая.

— Если только ближе к вечеру, — ответил Полынцев, взглянув на часы. — Сейчас у меня должна быть важная встреча.

Петр Андреевич положил трубку и с минуту сидел, не двигаясь, вспоминая закончившийся разговор. До сих пор он не испытывал никаких подозрений по отношению к Белявскому, а сейчас стало почему-то не по себе.

Он привык прислушиваться к своему внутреннему голосу, который был сродни интуиции и обычно его не подводил, когда он чувствовал фальшь у других. И какое-то время он думал, что именно его насторожило… Ах да, недавний разговор с Разумневичем, часть которого Белявский только что искусно спародировал. Как и где он мог его услышать? Допустим, Белявский знает Разумневича давно и достаточно хорошо, но тот разговор, который он так точно передал, происходил именно здесь, в этом кабинете! А не в банкетном зале… Но тогда подслушка, или как она там называется, находится где-то здесь? Как такое может быть?

Да нет же… этого не может быть! Великий режиссер мотал головой и ходил по комнате, оглядывая столь знакомые и дорогие ему старые вещи и предметы, как бы подозревая их в предательстве.

— Петр Андреевич, а к нам опять пришел Дави-дик! — сказала, заглянув в дверь, секретарша. — Вы свободны? Он может зайти?

— Да-да, пусть заходит… — рассеянно кивнул Петр Андреевич и снова сел, вернее, опустился в кресло.

Давидик, на этот раз коротко остриженный, как если бы его за что-то наказали, вошел, улыбаясь своей наполовину наглой и наполовину смущенной от собственной наглости улыбкой. Петр Андреевич меланхолично указал ему на кресло.

— Здрасьте… — Давидик сел, закинув ногу на ногу, чего за ним раньше никогда не замечалось. — Я принес вам типографские гранки статьи, как мы договаривались.

— Опять какая-нибудь пачкотня… — устало поморщился мэтр, протянув руку за принесенными гранками. — Не понимаю, зачем я вообще это смотрю. Ну давай, давай, посмотрю, раз ты принес.

Впрочем, от его усталой меланхолии через минуту не осталось и следа. Лицо мэтра окаменело и посерело, потом приобрело свекольные тона. Наконец он отложил газету и затравленно взглянул на посетителя.