«Гигантизм пирамид ставит в тупик обычное человеческое сознание. Создатели их, верно, именно к этому стремились. Хотели доказать, что строили их впрямую по указанию богов как знаки продолжения этого мира в потустороннем. А ведь, по сути, пытались бороться с ожидающим их забвением да еще вознамерились направить будущее мира по собственному пути.

Такие совершенные по строительству, форме, колоссальности творения выглядят как обломки ушедшего мира».

Признаться, Итро, впервые за долгую жизнь ты считываешь собственные, нередко банальные слова с чужой памяти, и что сказать: видно, истинное твое призвание — толкование снов сильных мира сего, ну, и спасительные советы. Беда в том, что ты не можешь удержаться от велеречивости, этого гнусного словесного нарциссизма. И это всегда тебе мстит.

«Все же надо сказать, что создатели пирамид ухитрились коснуться самой сокровенной струны человеческого любопытства. Забросить в вечность вызывающую постоянное нервное напряжение загадку жизни и смерти.

Но у меня — сознание пришлого. И в нем все это бледнеет перед чем-то иным, к чему я ощущаю свою принадлежность.

Ты же родился в этой стране, но я знаю, как ты принимаешь мир этот. Для тебя он подобен помещению пирамиды, где все по-бытовому реально, но — для загробного мира.

Лавка древности».

Нет, но я отлично помню. Это он, тяжело заикаясь, выдавил: «Лав-к-к-а д-древности». Теперь у меня нет сомнения: он приписывает мне свои слова. Но зачем? Этот папирус понятен лишь как донос. Ну ладно изверг, но почему дочь его больше не призывает меня к себе? Смирились ли они с его косноязычием, или меня еще ждет расплата за пустые обещания, которых никто от меня не требовал, и за мой длинный язык?

Но может быть, этот папирус — знак того, что он меня не предал, а понял намек о Яхмесе так, что может им пользоваться как верным посыльным. Яхмес ни слова, но я-то знаю, насколько для него смерти подобно пронести мне этот папирус так, чтоб никто из шпиков, для которых это дело хлеб их жизни, не заметил и не донес начальству. Но может, и Яхмес, сам того не зная, стал частью их мерзкой игры, которую они, забавляясь, как кошка с мышью, продолжают, чтобы еще что-либо из меня выжать? У них-то вечность в запасе, во всяком случае пока этот хилый старец с завидным здоровьем не сойдет уже навсегда в страну Озириса.

На жреческий праздник у пирамиды Хуфу Итро не пошел, сославшись на недомогание. Всего несколько дней осталось до намеченного отъезда на родину, но никто из сановников дворца его не вызывал. Итро, измученный бессонницей, осунулся. Достаточно смуглый от природы, он совсем почернел.

Дня через два после праздника рано утром прискакал к нему на трижды проклятой колеснице Яхмес.

Утро удивительное.

С ночи жара резко спала, хамсин убрался в пустыню.

Неожиданно, как великий подарок, возникло давно забытое лазурное небо.

Три пирамиды вдали четко рисуются красным гранитом на фоне этой лазури, воздух обернулся такой невероятной для этих мест прозрачностью, что можно различать мельчайшие подробности на далеком расстоянии.

— Учитель, — говорит Яхмес, — внук повелителя миров ждет вас на пляже, на том же месте, где вас тогда оставил.

— Но это место вовсе для меня не свято.

— Дорогой учитель, я недостоин быть посредником между вами, но одно могу сказать, и как охранник я тому свидетель: все эти дни он почти не спал, метался в постели.

Уже издали Итро замечает: молодой человек исхудал. Вид у него измученный, но необычайно воинственный. Сидит на песке, скрестив моги, но палочку в руках держит как-то беспомощно. Яхмес остался с колесницей у входа. Разговаривает с напарниками о прекрасной погоде.

Итро приближается, церемонно кланяется внуку повелителя миров и уже в поклоне мгновенно прочитывает начертанное Месу на песке:

«Учитель, я все эти ночи не спал. Я не могу понять твоего доверия ко мне.

Я ведь как-никак сын и внук повелителя миров.

Я не унижусь до того, чтобы донести на тебя, но я ведь люблю своего отца и деда. Я уверен, что не лишился бы головы, если бы донес.

А ты лишишься.

И все же осмелился мне открыться. Почему?

Ты мудр и мог бы взять в расчет, что такое сомнительное доверие может быть для меня, сына и внука повелителя миров, оскорбительным!»

Точно уловив миг, когда Итро завершает чтение, Месу торопливо, морщась, как от боли, стирает написанное.

Не присаживаясь, чтоб исключить всякое панибратство, Итро говорит в позе почти ораторской:

— Слушай меня внимательно, сын и внук повелителя миров, я и вправду шел на великий риск, но я знаю, что делаю. Только в правде твое спасение. Впрочем, не говоря уж о правде, именно я, стоящий перед тобой, спас твою жизнь, когда она висела на волоске, хотя до последнего страшного мига не был уверен, что мне это удастся.

— О чем ты? — насторожился Месу.

— У столь любимого тобой отца и деда приступы жестокости сменяются наплывами любвеобильного умиления. И однажды этот великий деспот обнимал тебя, малыша, и целовал, а ты играл с двойной, сверкающей золотом его короной и даже пытался надеть ее на голову, хотя мог весь в нее влезть. Ну а писцы, эти мелкие душонки, рвущиеся любой ценой в жрецы, начали наперебой кричать: он будет носить твою корону, повелитель поднебесной Кемет и всех миров. Убить его, кричал один. Сжечь, кричал другой.