После тех гибельных мгновений во мраке смерча ранее не испытанное, неотступное напряжение словно бы втягивало всю его длящуюся изо дня в день жизнь в начинающую медленно разворачиваться воронку, странно и настойчиво возвращая его к истории Авраама, Исаака и Иакова, особенно к тем мгновениям, когда они общались с Ангелом или самим Богом.

Приближаясь к этим мгновениям, все рассказывающие, будь то Итро, Яхмес, Мерари, понижали голос до шепота и вообще говорили околичностями. Тогда это казалось даже немного смешным, но после смерча всплыло как нечто главное, и, слушая бормотание Итро, Моисей твердо знал, что погонит стада именно на север вопреки всем опасностям, в те места, где Иакову снилась лестница с неба и где позже он боролся с Ангелом, победил его, оставшись навсегда хромым, но получил имя Исраэль, победивший Бога, — Бога, который Моисею незнаком, но тень Его неотменимой и неисчезающей мощью стоит за каждым мигом жизни и Авраама, и Исаака, и Иакова.

И вот он уже третий день в пути, и вокруг очередного колодца толпится и блеет несколько стад, пришедших с разных мест, а пастухи, совсем молоденькие, шумят, с опаской поглядывая на Моисея.

Кто-то из них запустил воздушного змея.

Внезапно странная тишина и смирение объемлют всех, и Моисей вместе с ними следит за полетом змея, неосознанно ощущая, что уносится некая часть его существа.

Змей, взмыв, становится сразу мерой этого пространства, его временной особенностью. Улетая, удаляясь от тебя, он усиливает томление, тоску, чувство твоего одиночества, жажду полета, охвата пространства, расширения души твоей. Он становится твоим птичьим глазом, который каждый миг пребывает над пространством, ощущая свою мимолетность и неохватную оцепенелость пустыни.

Он олицетворяет твою временность в этом мире и свою ничтожность в момент своего исчезновения.

Вот он взмыл, и вот он уже точка в пространствах неба, и только случайно взгляд наткнется на него, став нечаянным свидетелем события, которое тайно свершилось тут, рядом, но которого никто не заметил в безбрежности неба. Только взгляд, поймавший его на свое острие, будет вести его до исчезновения, зная, что где-то там, за пределом зрения, он существует.

Змей со своей стороны отмечает тихое, но состоявшееся событие, некое действие, сопутствующее бытию, со-бытие, которое — еще миг — растворится, исчезнет, как и не было, — но оно уже свершилось и изменило прежний состав мира.

Змей, запущенный пастухами.

Змей, греющийся в песках на солнце.

Змей познания добра и зла в райском саду, о котором говорил Итро.

Ускользает, как тот же змей, суть гибельного и слишком земного подкрадывания к Нему в желании познать пути Его, которого змей не знает, но смутно чувствует, как доносчик, оказавшийся при нашептывании самой тайны Бытия, уловивший какие-то обрывки, лишь понявший всем своим ускользающим и низменным, воистину прикованным к земле существом, что речь-то о самом важном, — и передавший, как передает, а скорее, предает доносчик, еще весь в трепете страха от совершаемого им мерзкого подслушивания, лишь какие-то обрывки, могущие ввергнуть человека в слишком земное, а потому начисто и навсегда отсекающие ему пути спасения.

Донос, лежащий в основе земного, слишком человеческого.

Змей, по словам Итро, открыл Адаму то, что он жаждет всегда, — стать наравне с Богом, заглянуть за грань человеческой ограниченности. Можно ли сказать, что ценой смертности человек купил себе право мучиться собственной судьбой, изнывать в желании свободы и откровения?

Странные эти мысли заполняют в последнее время сознание Моисея, взявшего себе в эти ночи привычку подкладывать под голову камень, как это делал Иаков.

Лежит Моисей, в свете предвечерья вглядываясь в малый камешек, лежащий рядом, сам себе надоевший и, вероятно, живущий единственной надеждой, что покажется, к примеру, блудная собака в тот момент, когда мимо проходит одинокий путник, который возьмет его, этот камешек, для защиты на случай нападения. Но пес убежит, и путник долго будет нести в сжатой ладони камешек, согревая его безвозмездно своим живым теплом, а потом кинет по дороге, быть может, даже у моря — и перед камнем распахнется бездна нового мира — места, деталей, привыкания, жизни.

Кто его, Моисея, будет сжимать в ладони, согревая живым теплом?

С рассветом явственно приближаются маячившие вдалеке горы Эдома, и справа, подобная пальцу, устремленному в небо среди холмов и нагорий, гора Сеир, о которой наслышано всякое ухо во всем этом пространстве, и стада, спускающиеся искривленной, подобно дуге, дорогой, и вправду кажутся с высоты затягиваемыми огромным, всеохватным витком воронки, малая часть которой вдруг открылась глазу.

Внезапно захваченный мощным спиральным движением, ощущает Моисей это пространство равным себе.

Он как бы меряется с ним силами, как Иаков с Ангелом. Уже не первый раз, казалось бы, дойдя до исчерпывающей грани познания, Моисей на какое-то молниеносное мгновение ощущал общую емкость продуманного и познанного, как бы самим познаванием отброшенного и высвобождающего место, касающееся, быть может, впрямую Его, чтобы в следующий миг убежать до горизонта, заполнив познанное пространство новым косным грузом земного и примитивно непознанного. Затем пытался тут же вернуться в заветное мгновение, со страхом и сладостью ожидая молнии Его явления, еще не зная, кто Он, но это не появлялось — или же притекало чем-то медленным, потусторонним и, однако, абсолютно иным, чем то, что вспыхивало молнией того мгновения.

И все же ощущение такое, что пространство тайн своих не скрывает и учит Моисея своей исчерпывающей открытости и небоязни, и глубинное это знание входит в сознание и интуицию Моисея, как умение по-особому двигать руками и ногами учит держаться на поверхности воды человека, всем существом своим знающего, что он погибнет, если прекратит движения.

Пространство это словно бы пытается приобщить Моисея к его же будущему, оно уже несет в себе предстоящее событие, даже скучает от знания, как событие это будет развиваться, и порой злится на поразительное непонимание и необоснованный страх Моисея, не могущего постичь это кажущееся пространству уже и примитивным знание.