— И кстати, упоминал меня и даже предлагал, чтобы я помог тебе гнать стада, но ты даже имени моего не расслышал, а он по старости тут же забыл сказанное. Теперь ты обвиняешь меня, что я следил за тобой, а я просто шел с тобой в одном направлении. В этих местах не так уж много дорог на выбор.

— Итро забыл? У него вышколенная память. Да и как мимо моего сознания и слуха могло бесследно пройти имя Гавриэль, если оно и вправду было произнесено?

— Задумайся лучше над тем, кому мне доносить на тебя. В Египте о тебе давно забыли, а в этом пространстве между великими империями тебя никто не знает, кроме, быть может, Итро, Мерари и меня.

— В пустыне это не так уж мало.

— Опять ошибаешься, господин мой. В пустыне этой обретается немало великих умов, для которых жизнь в деспотических империях смерти подобна. Но великий ум — это не все. Требуется еще судьба и высшее бесстрашие, чтобы постичь тайну мира и не потерять рассудка.

— Но ты-то ведь знаешь ответ.

— Ну, это все на уровне игры. Вне пределов круга, из которого уже нет возврата.

— Это что, заклинание такое: воды многие, верхние и нижние?

— В том смысле, что вода начало всему. Совсем разреженная — воздух, сгущенная — собственно вода, более сгущенная — мы, растения, животные и люди, совсем сгустившаяся — земля, горы.

— И как же все эти формы возникли?

— Тебе лучше знать, ты же знаток всяческого верчения, как на круге гончара, когда легкие частицы поднимаются вверх, а тяжелые оседают.

— И в этом вся тайна?

— Тайна не в этом. Ведь есть еще свет и голос. В них начало начал.

— Знаешь, господин мой, ты напоминаешь мне фокусника с шумных празднеств моего детства в стране Кемет, — говорит Моисей, и дрожь снова пробирает его от последовавшего ответа:

— А знаешь ли ты, чему подобно твое неверие? Ты уже успел забыть, что потрясло тебя минуту назад: прогудело эхо или тебе лишь показалось? Точно так ты не знаешь, верить мне или нет. Кто я такой, в конце концов? Скиталец, бывший погонщик, ослиный хвост… А между тем в прозоре между твоим неверием и жаждой веры и таится истина.

— Покойной ночи, — говорит Моисей, совсем отодвигаясь в тень и укладываясь в надежде, что с рассветом существо это исчезнет, подобно привидению, пришедшему во сне.

Просыпается Моисей от рассветной прохлады, хотя три верных пса Балак, Уц и Калеб прижали к нему свои горячие тела.

Никуда незнакомец не улетучился, спит по ту сторону погасшего давно костра, закутавшись с головой в платок и хламиду. Огромное стадо овец, края которого теряются в не исчезающем и днем сумраке ущелья, недвижно во сне, и Моисей в сопровождении псов обходит его, который раз умиляясь тому, как ягнята с доверчивой беспомощностью прижались к своим матерям.

И целый день до вечера в узкой горловине ущелья или на раздавшемся между скал пространстве со скудной сухой травкой, которое остается оголенным после ухода овец, впереди стада маячит фигура незнакомца, лица которого Моисей так и не увидел, но овцы чувствуют в нем уверенную хватку погонщика. Псы же относятся к нему настороженно.

С наступлением сумерек снова костер, снова разглагольствования, но более спокойно изрекаемые Гавриэлем и воспринимаемые Моисеем.

— Догадываюсь, почему тебе было тяжко в Египте, господин мой. Ты просто родился с душой, близкой к природе, дикость которой воспринимается умом египтянина как начало, враждебное их упорядоченности, породившей колоссы дворцов и пирамид. И душа твоя, созвучная с природой, открыла иную империю форм — тоже волшебных глазу: завихрения, воронки, спирали. В пустыне это особенно открывается, ведь это же твои слова о внезапно увиденных завихрениях пустыни, которые с приближением оборачиваются то деревом, то овцой, то камнем?

— Меня уже не удивляет, что ты угадываешь мои мысли, но для меня ничего нового в том, что вихревое начало и сотворяет, быть может, все формы в мире.

— Это лишь начало. Но сделай еще шаг и подумай вот о чем. К примеру, ты видишь дерево, лист, дом, верблюда. В общем-то неважно, на какой случайной точке этих предметов или существ останавливается взгляд. Все равно конечный результат один: все точки взгляда сливаются в нечто заведомо известное — лист, дерево, дом, и, значит, формы эти заранее заложены в природе по некоему образу и подобию, их надо лишь нащупать мыслью, увидеть взглядом, услышать словом или музыкой. Выходит, ничего случайного нет. И значит, есть высшее присутствие, есть Бог.

— Не хочешь ли ты сказать, господин мой, лица которого я так и не увидел, что свободный поиск, кажущийся случайным, и есть главное правило Божественной игры?

Кажется, впервые за эти двое суток Моисей в свою очередь поколебал самоуверенность незнакомца по имени Гавриэль.

– Я и раньше знал, что ты умеешь читать мысли получше меня, — говорит Гавриэль, надолго замолкает, а затем с непривычной для него печалью подводит некий итог: — Бог ведь один. А раз один, то одинок, как ты, как я. Дети? Ну вот, ты родил ребенка и тем истощил и умалил себя. Бог умалил себя, сотворив человека. Но иначе не мог преодолеть свое одиночество, и так оно его допекло, что по торопливости заложил в душу человеческую свободу безмерную, а та породила много страданий. Ты прав, господин мой, получив свободу, человек не может смириться с тем, что другие без его согласия привели его в мир.