Он огибает оазисы, густо топорщащиеся метелками финиковых пальм, с массой паломников, идущих на запад, в Кемет, и на северо-восток, в Двуречье, покупающих у жителей оазисов овощи, хлеб, финики. Вот и оазис Гавриэля, но никто здесь даже не слышал такого имени среди жителей оазиса, тем более человека богатого, значит, известного.

Но это все неважно и мелко, ибо в душе горит, не угасает мгновение, пронзившее Моисея чистым холодом тоски и восторга, смывшим ледяной волной ароматную гниль забвенного уголка рая.

По единственному распадку от оазиса, ведущему внутрь толпища скал, поднимается к горному пастбищу.

Грозное величие глубоко рассеченных вершин и остро зазубренных гребней смывается ознобом звезд.

И Моисей пьет вместе с лакающими овцами и псами ледяную чистую воду иссякающего ручья, вероятно возникшего после позавчерашней бури, несущего свежий запах снега с высот, и вода долго холодит изнутри глубь не изнуряющего, а бодрящего каждым своим мигом сна.

В плотно облегающей тьме, свернувшись головой к коленям, в самой нижней точке ныряния в длящемся вечно миге ожидания, когда выталкивающая сила понесет к поверхности, воздуху и свету прежде, чем залить глотку и умертвить еще до того, как пришел в жизнь, в раковине уха, словно кто-то приложил губы к слуховому отверстию, чтобы преодолеть слой воды, раздается громкое, уверенно-спокойное: «Да будет…»

Но он все еще ждет спасительного толчка, с остротой последнего мгновения видя, как в секунду молнией разветвляется в пространстве царство растений и животных, сквозь толщу земли и вод несущееся к воздуху с разрешающим и разрежающим тьму возгласом «Да будет…»

Какое мне дело до Сотворения, грянувшего сцеплением возникших из ниоткуда слов «Бэрейшит бара элоим…» [11] и этим приказным возгласом «Да будет», когда меня не будет?

В этот миг вырывается Моисей из сна бездыханным.

Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Через какое-то время, длящееся вечность, уже по ту сторону жизни, инстинктом — не пониманием, пригнув голову к земле, сдержав конвульсивные потуги дышать, чувствует, как очистилось горло и хлынул в легкие холодный ночной воздух.

Такого сопряженного с гибелью чувства Сотворения мира Моисей еще не ощущал.

Бывало, нашептывалось во сне о Сотворении: он опирался головой в каменную стену, капитель, колонну, но в следующий миг проваливался в пустоту и просыпался.

Бывало во сне удивительное ощущение того, как некое изначальное отвлеченное понимание мира растет в душе, подобно ребенку, зреет, обрастает живой тканью.

Но тут возникала женщина с оттопыренной губой обиженного существа, в то же время подобная засасывающей бездне, чей ненасытный рот готов проглотить все вопреки на этот раз остерегающему окрику «Да будет», требующая не задерживаться в этом затоне Бытия, пахнущем всеми запахами рая — медом, яблоками, персиками, срезанной, насыщенной солнцем травой, древесным клеем, сладким одиночеством, когда даже вдвоем каждый живет в своем облаке отчуждения, — саду мудрости, где — древо жизни, древо познания добра и зла, древо снов и мечтаний, древо печали.

Когда же он пытался сопротивляться этому подстегиванию, этой тяге неизвестно куда, приходило ощущение затерянности в одном из земных кругов, вместе со стадами, выпадения из двух пересекающихся пространств — Сущего и Ничто, того самого Ничто, которое изводило Моисея в долгие ночи со звездами и небом пустыни наедине, принесло столько неожиданных мыслей, возникающих вдруг и навсегда, держало на тонкой грани между жизнью и смертью, ощущалось всемогущим гончарным кругом, на котором творилось Сущее.

И тогда казалось, Некто (Моисей даже боялся подумать: Он, Его, Ему), стоит вплотную, и несуществование этого Некоего ощутимей и убедительней, чем существование сомневающихся в нем и торжествующих в своей глупой близорукости до собственного исчезновения.

Бывало, сны шли потоком из ночи в ночь, перекрывая яркостью образов, напряжением мысли, подъемами и провалами скудную реальность дней с однообразием пустыни, пекла, блеяньем овец, боязнью, что предполагаемый колодец не окажется на месте, и все же реальность эта принималась легко, ибо поток снов казался более убеждающим и ведущим к иллюзорно воспринимаемой, но истинной цели.

Какой цели? Опять и опять — к Сотворению мира?

Даже тоска по жене Сепфоре оборачивалась во сне вспышкой мысли: началом Сотворения было движение, вызвавшее свет, идущий, подобно семени, из глубин тьмы, чтобы взорваться высшим наслаждением, оплодотворившим эту, казалось бы, косную и безначальную тьму, и лишь второе движение, плода по родовому каналу, приводит — с болью, страхом за жизнь и борьбой со смертью — к взрыву света, выходу плода, и это — земля в водах неба, околоплодных водах.