Вслушиваясь в гладкозвучный голос Аарона, Моисей, и рта не раскрывший, особенно остро ощущает свое косноязычие.

Аарон продолжает:

— Бог наш хорошо знает свой народ, его строптивость и неверие. И потому сказал Моисею: брось посох на землю…

Зал качнулся от удивления: посох сворачивается змеем.

Сидящие в первом ряду старейшины и не шелохнулись. Моисей касается хвоста змея, и вот он — опять посох в руке.

— Господь сказал Моисею: положи руку себе в пазуху…

Испытывая отвращение к себе и к этому выворачивающему нутро своей звонкостью и безапелляционностью голосу Аарона, Моисей который раз кладет руку в пазуху. Да, он следует Его повелению, но что-то в этом такое унизительное: с высот, где он обретался, мгновениями касаясь корневой тайны языков, где брезжила даль Божественных пространств, внезапно заверчиваясь воронкообразным веретеном вод, звезд и лун, несущим в себе тайну Сотворения мира, опуститься до показательных выступлений, чтобы что-то сдвинуть в этих закостенелых от страха душах.

Но разве он сам не испытывает каждый раз подобный им страх, что вот, вынет руку из пазухи, а проказа не исчезнет? И обойтись без этого показа не только не может, но и не хочет: ведь это единственное для него доказательство, что Он стоит за ним и совершает то, что человеческим умом непостижимо. К сожалению, Моисей давно по-иному не ощущает Его присутствия.

Зал замирает, увидев побелевшую от проказы руку.

Зал облегченно вздыхает, увидев руку выздоровевшей.

Это общее — единым вздохом — участие трогает Моисея до глубины души. Обострившимся от общего напряжения слухом улавливает дальние голоса:

— Видел, как он побледнел и покрылся потом, когда вынимал из пазухи руку?

— Это тебе не фокусы с посохом и змеем. Там — отвод глаз. Тут — дело жизни и смерти.

— Это-то и пугает.

Внезапно Моисей, сам того не ожидая, говорит:

— Задумайтесь. Почему Всевышний, который сотворил мир, обитает в пустыне? Ведь он мог обитать в райском саду, где роскошества зелени, бальзамические запахи плодов, прохладное забвение вод… Свобода — вот что в пустыне омывает душу. Она очищает ее, как песок и вода снимают ржавчину с золота и серебра.

Оказывается, у этого фокусника, за которого говорил Аарон, есть голос, неожиданный, исповедальный. Легкое заикание делает слова его особенно искренними.

Слово об очищении души — словно короткий промельк света с высот, дрогнувшей нитью пронизавший сотни глаз. На миг ощущает Моисей тайный перелом в настроении, но в следующий — гром, катящийся за окнами.

— Колесничие! — истошный крик.

— Горе нам!

Еще миг, и все, озверев от страха, ринутся, сшибая друг друга на пути.

— Да это же молния и гром, души ваши рабские, — говорит стоящий у двери молодой человек.

— Ты прав, Йошуа бин-Нун. — Слабый выдох одного из самых старых старейшин, который, кажется, сто лет рта не раскрывал.

Голоса:

— Да никогда тут не было ни молнии, ни грома, ни тем более дождя.

— Этого просто не может быть.

— Уж я-то помню, — совсем шепотом выдыхает старец, но тишина такая, что слышен каждый звук, — были… и молния, и гром.

И в этой продолжающейся тишине слышится вздох, как никогда кстати:

— Странные вещи творятся, Господи, воля твоя.

Встает человек. В лице его что-то одновременно лисье и рысье.

— Это Корах, — шепчет Аарон Моисею.

— Дядя Аарон, извини меня, мы готовы поверить, что этот человек по имени Моисей твой брат, хотя ни капельки на тебя не похож…

Голоса:

— На мать похож… на мать…

— Положим. Но где он был, откуда явился и с какой стати мы должны ему подчиниться лишь потому, что он показывает цирковые номера, а ты, дядя Аарон, их объясняешь? И ради этого мы должны рисковать не только собой, но и нашими женами и детьми, умереть в пустыне, где василиски и скорпионы, голод, жара и холод, оставить крышу над головой и горшки с мясом? Я был в пустыне и знаю, что это такое.

— О чем ты говоришь, душа твоя рабская? Ты уже потерял человеческий облик от унижения и пресмыкательства.

— А ты молчи, Йошуа бин-Нун, у тебя нет жены и детей. И ты, Калеб, у тебя в голове ветер. Не знаю, как тебя еще не взяли.

Последние слова явно лишние. Не уклонись Корах от тяжелого предмета, брошенного из темноты зала, не снести бы ему головы.

Шум. Возбуждение. Голоса.

— Не так уж он не прав.

— Как мы пойдем, голыми и босыми?

— Египтяне дадут нам одежду, золото и серебро. Так сказал Господь Моисею, — говорит Аарон.

— Догонят и еще дадут…

— Они захотят от нас откупиться, — говорит Аарон, — они ведь очень набожны и знают, что не всегда справедливы к нам.

— Но мы же безоружны. А в пустыне дикие звери.

— Мы и оружие попросим у египтян. Для защиты от диких зверей, — говорит Моисей. — Мы же должны вернуться невредимыми, чтобы продолжать трудиться во славу властителя страны Кемет.

При словах об оружии зал словно бы вымер.

И тут к Моисею подбегает на кривых подгибающихся ногах испитой, худосочный старик, трясясь в истерике: