Шрифт:
Эггерт протянул три ассигнации по сто марок в каждой.
— За хороший донесение, Поленофф! Они еще вернутся. В лес им делать нешего. Им нужен Низовая. Придут. День, два, неделя — придут!
— Премного благодарен, ваше благородие. Буду опять стараться.
Эггерт подхлестнул коня и поехал к центру поселка. Он мало верил, что облава в лесу принесет успех. Проводил он ее для проформы, чтобы майор Мизель не обвинил в бездеятельности: он любит свою вину перекладывать на других. А вот в кулака Поленова верил: выследит! Он настоящая находка, хорошо, что тогда его встретил Мизель. Надо будет доложить майору: из канцелярии оберштурмбаннфюрера СС Трауте сообщили, что кулак Поленов был освобожден немецкой армией из лагеря и получил указание вместе с дочерью направиться к месту своего прежнего жительства. Все верно, — значит, не обманул Никита Поленов!
«Еще два-три таких доклада, как сегодня, и я буду на самом лучшем счету у Эггерта, — думал Никита Иванович, проводив глазами лейтенанта службы безопасности. — Полковник обещал помочь… Самая простая хитрость может быть самой трудной для разгадывания».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Петр Петрович не ожидал такого оборота дела: обер-лейтенант Хельман стал относиться к нему с большим доверием. Калачников не знал, чем объяснить расположение к себе шелонского коменданта. Тем, что расписал все достоинства Волошек и словно подарил имение будущему помещику? Или тем, что сумел нарисовать картину богатств, которые мог принести в будущем году плодово-ягодный питомник? Или тем, что так удачно бежал от большевиков? А возможно, что все, вместе взятое, так высоко подняло авторитет «профессора селекции». Хельман охотно принимал его советы. Когда Калачников попросил выделить человек тридцать для работы в питомнике (нужно начинать строительство теплиц для ранних овощей), обер-лейтенант Хельман сам предложил взять для этой цели военнопленных.
— Они все равно мрут, — равнодушно произнес он.
Хельман после пожара в Лесном усилил охрану военной комендатуры. Даже к домику Петра Петровича был приставлен полицай. Днем он обычно спал, а ночью бродил по тропинке, испуганно шарахаясь от каждого свиста и шороха.
Петр Петрович с усмешкой разглядывал его через оконное стекло; подернутое морозцем стекло искажало фигуру, как плохое зеркало: полицай представлялся криволицым, с длинной изогнутой головой.
Собственно, Калачникову нравилось, что такой шалопай приставлен для охраны: легче будет провести.
— Самогон любишь? — спросил однажды Петр Петрович.
— Самогон? А кто его не любит? — полицай с надеждой посмотрел на Калачникова. — А ты что, достать можешь? — бесцеремонно спросил он.
Петр Петрович, словно невзначай, ответил:
— Обещали из одного места, если не обманут, возможно, и принесут.
Калачников купил три бутылки самогона и принес их домой. Появится связной от Огнева — будет хорошее объяснение: заходил самогонщик, вот и бутылки стоят.
Все эти дни, закрыв комнату на крючок, Петр Петрович усиленно работал. Ему предстояло к приходу связного перевести на русский язык дневник Адольфа Коха. Аккуратно в течение трех недель заносил в него свои мысли лесновский помещик…
«25 сентября. Русские забыли, что такое господин, — переводил Петр Петрович. — Даже мне один старик осмелился сказать в глаза: «Разучился гнуть спину на господ». — «Научу!» — сказал я. «Позвоночник не слушается, ничего не поделаешь», — продолжал он. Я видел, как смеются бабы. Над кем? Надо мной! Я им сказал: «Есть русская пословица: горбатого могила исправит. Может, и позвоночник могила выправит?» Пристрелил старого осла — бабы моментально перестали смеяться.
Вечером разрешил трем солдатам побаловаться с женщинами. А они с детьми. Сделал намек. Солдаты поняли с полуслова. Побросали русских недоносков в колодец. Визжали как поросята. А женщинам — подолы на голову.
Ночью долго не мог уснуть. А уснул — приснилась друг моего дома Марта. До чего нежна и ласкова эта женщина! С нею я забываю про свои годы, про то, что мне теперь не двадцать, и не тридцать лет. Русские женщины на это не способны: они дикие. Это я по глазам вижу: растерзать готовы».
«Вот скоро переведу, — думал Петр Петрович, — тогда все ознакомятся с откровениями фашистского людоеда. Кох не просто странный индивидуум, явление из ряда вон выходящее. Нет, Кох — это олицетворение гитлеризма».
Работа над переводом приближалась к концу, когда пришел связной — тот самый белокурый парень с ласковыми, но хитроватыми глазами, в которых задорно светились зеленые зрачки.
— Ты, батенька мой, посиди, а я пока закончу! — сказал ему Петр Петрович.
Парень осмотрелся. Ему казалось, что комната стала пустыннее и неуютнее оттого, что не прибрана: на шкафу и на окнах лежала пыль, на полу валялись обрывки бумаги.
— Петр Петрович, вы работайте, а я приберу комнату, — сказал он.
— Это почему же? — недовольным тоном спросил Калачников.
— По трем причинам: первая — я сейчас ничего не делаю, а вы заняты работой; вторая — я раза в три моложе вас; третья — к уюту тянет: все время в землянках да в шалашах!
После таких убедительных доводов Петр Петрович уступил, и паренек энергично принялся за работу.
Прошло часа два. Петр Петрович пристукнул кулаком по столу и сказал:
— Все!
— А товарищ Огнев мало надеялся. Он говорил, что вам придется очень много поработать…
— Много… Я, дорогуша, никогда не был переводчиком. К тому же, вероятно, «Фауста» переводить с немецкого куда легче, чем вот это! — Калачников потряс в воздухе толстой тетрадью. — Здесь каждая строчка из себя выводит. Бывает, одну строку переведешь, а потом два часа как больной ходишь, никак не успокоишься.