Луна не послушала Тоню. Она, словно снедаемая любопытством, заглянула туда! И вот уже Тоня увидела его фуражку. Наклонись ниже, Рыжухин, неужели ты не замечаешь, неужели не чувствуешь, что все ближе и ближе подходят патрульные? Смотри, смотри же, Рыжухин!

Нет, он не смотрел, он увлекся. Он всегда увлекается работой, Рыжухин. И все равно не снимает зеленую фуражку. Не может без нее: чувствует, будто он на границе, в наряде. Нет, сам он никогда не говорил, что чувствует, когда надевает эту фуражку, но она-то, Тоня, очень хорошо знает, что он чувствует!

И вдруг Тоня увидела, что ритмичное движение патрульных нарушилось, они остановились, будто споткнулись обо что-то в траве. То, чего она так боялась, свершилось: патрульные заметили Рыжухина!

Тоня вытащила из-за пазухи нагревшийся от тела пистолет. Сейчас, пока они еще не начали стрелять, она подкрадется ближе и не промахнется.

Но едва она успела сделать несколько шагов, спотыкаясь о корневища деревьев, как раздалось звонкое стрекотание автоматной очереди. Казалось, что пули спешат догнать одна другую и что стреляют в лесу. Но Тоня знала, что стреляют в Рыжухина и что он тоже стреляет в немцев из пистолета. Не выдержав, она прицелилась в того патрульного, что бежал позади двух передних. Но выстрела не раздалось. Тоня передернула затвор — все то же! Нажала на защелку рукоятки, вытащила магазин — он был пуст! Она вспомнила, что пистолет брал у нее Вятликов, когда ходил на задание и вернул, сказав, что оружие в полном порядке и заряжено. И она не усомнилась в правдивости его слов, а потом в спешке не проверила пистолет. Ух, Вятликов, попался бы ты мне сейчас!

Она что есть силы крикнула:

— Рыжик! Беги! Беги!

Уж если она не сможет по-настоящему помочь ему, то хоть отвлечет огонь на себя. Но новая автоматная очередь заглушила ее крик, и она, увидев, что Рыжухин недвижимо лежит на насыпи, а патрульные подходят к нему, упала на ствол поваленной сосны и в отчаянии зажмурила глаза…

Рыжухин заметил патрульных почти в тот же момент, когда они заметили его. Он понимал, что бежать бесполезно. Конечно, пистолет против трех автоматов — защита слабая, но Рыжухин готов был биться до последнего патрона.

Отстреливаясь, он видел, что патрульные остаются невредимыми: они укрылись за широкими пнями и отвечали огнем.

Патроны кончились. Рыжухин плашмя приник к рельсам. В этот-то момент Тоня и подумала, что он убит.

На самом же деле Рыжухин был ранен. Он лежал грудью на мине, уже наполовину замурованной под шпалой, вцепился в нее, как клешнями, широкими жесткими ладонями и каждой клеточкой своего тела чувствовал пронзительно острый холодок металла.

Патрульные приближались, и Рыжухин принял решение. Оно, это решение, стало окончательным и бесповоротным, когда он услышал крик Тони. Вначале он подумал, что это лишь почудилось ему, но, повернув голову, тут же увидел Тоню, падавшую на поваленное дерево. И ему стало так страшно, что он еще сильнее прижался к насыпи. Самое страшное заключалось не в том, что сейчас произойдет с ним, нет! От этого уже все равно никуда не уйти. Самое страшное то, что все это произойдет на глазах у нее, у Тони, к которой он был несправедлив, которой грубил сегодня перед выходом на задание. И глухая боль от ясного сознания того, что теперь он не сможет утешить и успокоить ее, обожгла его душу.

Патрульные подошли вплотную. Он лежал лицом вниз, но чувствовал, что над ним наклонились двое, а третий почему-то не решался подойти. Терпение, Рыжухин, терпение, пусть наклонятся пониже…

Двое запустили руки в его карманы и вдруг третий, стоявший поодаль и, видимо, заметивший, что плечи Рыжухина вздрогнули от прикосновения патрульного, тонким мальчишеским голоском выкрикнул:

— Он жив!

И в то же мгновение Рыжухин всем телом навалился на взрыватель…

«И это говорит пограничник пограничнику!» — стрельнуло в голове у Рыжухина, и все померкло…

Перед глазами Иоганна мелькнула искореженная, вскинутая взрывом вывеска магазина, и он смог прочитать на ней только две буквы: «и К°»…

А в уши Карла, перекрывая страшный скрежет и грохот, ударил страшный крик: «Луна все-все видит…»

…Карл попытался открыть глаза — это оказалось очень трудно. Их жгло, словно кто-то поднес к ним горящую головешку. И все же он превозмог боль, и веки медленно, неохотно полезли кверху, снова приоткрыв для него целый мир — мир света и теней, лесов и дорог.

Больше всего его поразило не то, что ни Франца, ни человека, к которому они подошли, не было видно, а то, что еще светит луна. Он был уверен, что когда-то очень давно (может быть, еще в детстве) луна сделалась багрово-черной, а потом исчезла. А она, оказывается, вовсе не исчезала и продолжала светить, только ярче, чем прежде.

Постепенно глаза его привыкли к этому яркому свету, и тут он снова увидел Берту: она сидела поодаль, прямо на земле и прижимала к лицу какой-то предмет — он никак не мог понять, что это могло быть, но догадался, что она приникла к нему губами.

«Берта! Берта, это я, ты видишь, со мной плохо, почему же ты не идешь?»

Ему казалось, что он кричит, но он не кричал: рот не слушался, язык распух, и горло, накрепко перехваченное чем-то горячим, не могло издать ни единого звука. Он был убежден, что кричит, очень громко кричит, и потому его возмутило, что Берта не обращает никакого внимания на его зов, на его мольбу, даже не смотрит в его сторону!

Приглядевшись, Карл наконец понял, что это вовсе не Берта. Инстинктивно поискал глазами оружие: почти рядом с ним лежал автомат. Он напрягся, подтянулся к нему — нет, не достать. Подтянулся еще и вздрогнул от горячей боли. Еще — и его рука, тонкая, костлявая, уже лежит на автомате и хрупкие пальцы привычно, хотя и медленно, сжимают холодное, мокрое от росинок цевьё.