— Вот прямо только что приснился? — переспросил я и глянул на высоко взошедшее солнце.

— Ночью, — пояснила девочка. — Но я забыла его и вспомнила только сейчас, когда собаку увидела.

Она ткнула пальчиком в сторону жирного пса, что дремал по ту сторону забора. Рядом — ничего себе! — лежала его лапа. Хотя нет, постойте. Это же бедрышко ягненка или теленка. Собаке бросили кость, чтобы грызла. На косточке еще осталось мясцо и хрящики. Если не присматриваться, то и правда похоже на оторванную собачью лапу. Улыбнувшись, я произнес:

— Я уж было подумал, что песик без ноги остался.

Утерев слезы, девочка ответила:

— Так он и остался.

Покачав головой, я ткнул пальцем в сторону пса.

— Он просто поджал лапку, видишь?

— Ошибаетесь. Вот, глядите.

Она свистнула, и пес поднялся на ноги, которых у него и правда оказалось три. Ближайшая к кости, лежащей на земле, правда отсутствовала, но видно было, что лапки пес лишился давно. Примерно с год назад. Сбитый с толку, я все же взялся объяснять ребенку:

— На земле не песья лапка. Это косточка, бедро ягненка. Песик свою лапку потерял давно, и ему совсем уже не больно. Разве не видишь?

Мои слова лишь разозлили девочку. Глянув на меня столь же злобно, как до того она смотрела на дом, девочка ответила:

— Песику больно, и еще как. Ему больно-пребольно!

Вот это злоба и страсть! Я аж попятился.

— А ты чудн'aя, — заметил я девочке.

— Это жизнь у нас чудная, — возразила она.

Я не знал, что ответить, однако устами этого младенца и правда глаголет истина. Милым и невинным голосочком девочка напомнила:

— Вы не спросили, что за сон мне снился.

— О собаке, ты же сама говорила.

— Нет, собака — только часть кошмара. А были в нем еще и забор, и домик, и вы.

— Так я тебе приснился?

— Мне снился человек, которого я не знала. Совсем посторонний.

— Он был добрый или злой?

— Он — береженый, — шепотом ответила девочка.

Мне сразу вспомнилась ведьма-цыганка, ее халупа, заговоренная дверь и бусы.

— Что значит береженный? — спросил я. — От чего береженный?

Не обращая на мой вопрос внимания, девочка продолжила пересказывать сон:

— Я пришла сюда посмотреть на эту проклятую псину. Хотела подсыпать яду, чтобы убить ее, и тут во дворе передо мной закрутилось-завертелось облачко, с кулак размером, такое черное с серым. Оно стало расти. Вот оно уже в фут величиной, два, три… Десять! Оно размером с дом. Из него подул злой ветер. Такой холодный, что обжег мне лицо.

Закрыв глаза, она чуть запрокинула головку, словно хотела вспомнить ощущение из кошмара.

— Что за яд ты подсыпала псу? — спросил я, заметив у нее на правой руке крупицы черного порошка.

— А облако все росло и росло, — громче и с большей страстью в голосе продолжала страшная девочка. — Меня затянуло в середину, закружило, как пушинку. Мне бы даже понравилось, если бы рядом не крутило подохшего трехлапого пса.

— Страшный сон тебе приснился, девочка.

— А рядом крутило подохшего трехлапого пса!

Хлопнув в ладоши, она вдруг развернулась и побежала прочь.

Я же, немало смущенный, пораженный и испуганный, остался на месте. Как же не хватает надежного друга! Девочка тем временем обогнула угол дома, и я взглянул на пса-калеку: животное вновь лежало на земле, и на губах его пузырилась пена. Бока не вздымались, пес не дышал. Помер. В этот момент одернули занавеску — кто-то выглянул во двор. Я со всех ног бросился бежать в сторону, противоположную той, куда убежала девчонка. И ни разу не обернулся.

Пора уезжать. Пора в путь. И черт с этим Мейфилдом.

Вернувшись в отель, я одним глазком заглянул в гостиную: ни Мейфилда, ни голой шлюхи. Раму для шкуры кто-то успел поставить как надо. В конце коридора, привалившись лбом к двери соседней с моей комнаты, стояла одна из девок. Я спросил: не встречала ли она Чарли?

— Он только что меня спровадил.

Лицо ее имело оттенок совсем уж зеленый. Упилась так упилась, одно слово — вусмерть. Едва сдерживая тошноту, она прижала к губам кулак.