— Санчес? — отплевывался я. — Санчес?!

— Санчес — меткач, — проговорил Чарли.

Я от смеха схватился за живот.

— Санчес!

— Я просто вслух подумал, — поспешил оправдаться Чарли и покраснел. — Да, напарника не сразу найду, но ты свой выбор сделал, и я его уважаю. Командор тоже обрадуется. — Закурив сигару, братец откинулся на спинку стула. — Вот закончим это задание, и все. Наши пути разойдутся.

— Ничего себе слова! «Пути разойдутся».

— Я останусь при Командоре, а ты сделаешься торгашом.

— То есть мы больше с тобой не увидимся?

— Ну почему же? Вот буду проездом в Орегоне, понадобится мне новая рубашка или кальсоны, обязательно к тебе загляну.

Братец встал из-за стола, а я подумал: правда ли он отпускает меня или просто подначивает? Не хочет терять меня как напарника? Я внимательнее присмотрелся к его позе и ответ на вопросы получил, заметив, что брови Чарли не хмурит и плечи у него свободно обвисли. Братец жалеет меня, такого мягкого и никчемного.

— Завтра утром отправляемся по следу Варма и Морриса, — сказал он. — Выполним работу, там и посмотрим, что к чему.

С этим он встал и направился к выходу. Я тоже поднялся, и сей же момент рядом возник официант: лощеный тип громко сопел, явно возмущаясь, что пропадает столь восхитительный стейк.

— Сэр! — окликнул он меня полным негодования голосом. — Сэр! Сэр!

Не слыша его, я вышел в неспокойную калифорнийскую ночь. Мелькали фонари на проносящихся мимо дилижансах, щелкал хлыст, воняло мочой и горелым жиром, и постоянно со всех сторон орали коты.

Я вернулся в комнату. Не застав Чарли, лег спать. На утро братец явился при параде: умытый, гладко выбритый и румяный. Движения его были четкие и плавные. Надо же, как изменился. Не вчерашний ли спор его так задел? Братец трезвый, встал рано утром… Ага, думает, я сегодня взгляну на него и на выбор по-другому. К совести хочет воззвать. Ан нет, погодите, рукоятки его револьверов сияют, и кобуры тоже начищены до блеска. Чарли всегда наводит лоск на оружии, когда работа близится к завершению. Он не потому лег спать трезвым, что хотел задобрить меня и умаслить, он просто во всеоружии готовится отправить на тот свет и Варма, и Морриса.

Тяжело поднявшись с кровати, я сел за столик напротив него. Смотреть в глаза братцу я не мог. Он предупредил:

— Дуйся, не дуйся — не поможет.

— Я не дуюсь.

— Еще как дуешься. Сделаем дело — обижайся на меня сколько влезет, а пока, будь добр, заткни себя пробкой.

— Говорю тебе: я не дуюсь.

— То-то я смотрю, ты взгляд отводишь.

Я заставил себя взглянуть на него и тут понял, что Чарли-то чувствует себя превосходно. Ничем не мучается и сидит как у себя дома. Каков же я в его глазах? Растрепанный, взъерошенный, из-под грязной рубашки выпирает висячее брюхо, а в покрасневших глазах застыли недоверчивость и боль. На меня снизошло откровение: никакой я не убийца. Не был им и никогда не стану. Это Чарли. Он играл мной. Знал о моих слабостях и подначивал в нужный момент, как раззадоривают петуха перед боем. Сколько раз я стрелял в совершенно незнакомых людей, чувствуя при этом, как заходится в остервенелом, гневном ритме сердце лишь потому, что незнакомец целится в Чарли? Сколько раз я так защищал свою плоть и кровь? И это Рекс-то — собака? Чарли и Командор. По их воле я совершаю дела, за которые позже загремлю в ад. Представляю: они вдвоем греются в просторном зале особняка, курят сигары и хихикают надо мной. Я же торчу под дождем и обрастаю сосульками, оседлав пародию на лошадь. Да, так и было, взаправду было, и повторится еще не единожды. До тех пор, пока я не скажу: хватит.

— Это мое последнее дело, Чарли.

Он, и глазом не моргнув, ответил:

— Скатертью дорожка, братец.

Остаток утра мы провели в сборах. Я умылся, побрился, готовясь к пути, и за это время мы с Чарли не перебросились ни единым словом.

Конюх встретил меня у калитки денника.

— Как он? — спросил я.

— Спал хорошо. Как себя в пути покажет, не знаю, но держится лучше, чем я ожидал. — Тут он вручил мне бутыль со спиртом и напомнил: — Дважды в день: с утра и вечером, пока спиртяга не закончится. Привязываешь коня к чему-нибудь да покрепче, капаешь из бутылки в глаз, берешь ноги в руки и отбегаешь подальше.

— Вы уже промывали ему глаз?

— Нет, и не собирался. Вчера я просто показал, как это делается. Дальше ты заботишься о коне.

Желая поскорее покончить с утренней процедурой, я откупорил бутылку и шагнул было к Жбану, однако конюх остановил меня.

— Давай ты его на улицу сначала выведешь. Я только что одну дыру заделал, не хватало мне получить и вторую.

Старичок указал на жалкую заплату из обломанных досок на стене.

Я вывел Жбана на улицу и привязал его к коновязи. Веко у него запало, а по краям пустой глазницы застыла корка крови с гноем. Влив под нее прилично спирта, я поспешил отойти подальше.

— Ииии-ги-ги! — пронзительно заржал мой конь. Он принялся брыкаться, ссаться и сраться одновременно.

— Прости, — сказал я. — Прости меня, Жбан. Прости, прости.

Когда наконец Жбан присмирел, я забрал из конюшни седло. Тут уже и Чарли вывел Шустрика.

— Готов? — спросил он.

Молча я забрался на Жбана. Спина его прогнулась еще больше, исхудавшие от усталости ноги с трудом держали вес. Голову Жбан то и дело выворачивал влево: сбитый с толку, он как-то пытался разглядеть правым глазом, что творится на слепой стороне. Я вывел его на дорогу и заставил дважды пройти по небольшому кругу.